Когда замолкли скрипки - стр. 1

Глава первая

Альма стояла в переполненном товарном вагоне, прижавшись к крошечному окну – если, конечно, это зияющее отверстие, переплетенное колючей проволокой, можно было назвать окном. За ним, недосягаемой дали, жил мир. Настоящий мир.

Как же он был прекрасен! Бескрайние поля, озера, сверкающие под солнцем, шепчущие деревья, убегающие за горизонт дороги… Птицы, чье щебетание казалось сейчас самой чистой музыкой.

Ей страстно хотелось вырваться из этого душного склепа – туда, где земля переливалась тысячами красок, где воздух был густ от запаха скошенной травы и свободы. Но она не могла.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ее схватили в Париже во время гастролей. Месяцы казенных стен, бесконечных допросов, ночных избиений и абсурдных обвинений, которые сыпались, как гвозди из опрокинутого ящика. А теперь – этот вагон.

Душный, пропитанный потом и страхом товарняк, набитый людьми, как скотом. Поезд глухо стучал на стыках рельсов, увозя их в никуда. Альма на миг оторвалась от окна и окинула взглядом женщин вокруг.

Среди женщин мелькали лица всех оттенков – полячки, француженки, русские, но больше всего было евреек. В этом людском море Альма заметила одну резко выделявшуюся даже здесь, в полутьме вагона.

Молодая женщина с черной косой, переброшенной через плечо, как шелковый шнур. Рядом теснились двое мальчиков-близнецов – похожие на свою мать: те же густые, вьющиеся черные волосы, те же огромные глаза, будто вырезанные из ночного неба. Им было лет пять, не больше. Они вцепились в материнскую талию, и их пальцы белели от напряжения.

У женщины в руках был потрепанный чемодан – то ли семейная реликвия, то ли наспех собранный скарб. Иногда она сажала на него детей, когда их ноги подкашивались от усталости, но они почти не пользовались этим жалким сиденьем. Стояли. Молча.

Напряжение висело в воздухе, густое, как запах пота и страха. Оно цеплялось за кожу, пробиралось под одежду, заставляло учащенно биться сердца даже у тех, кто уже смирился.

Альма ловила на себе – взгляды сотни белесых от усталости глаз в полумраке вагона. В них читался один и тот же немой вопрос: «Куда?». И страшнее всего было то, что ответа не существовало.

Резкий скрежет тормозов впился в тишину. Вагон дернулся, заскрипел и замер – будто и сам боялся того, что ждет за дверьми.

Щелчок запоров. Яркий свет ударил в глаза, ослепляя после полумрака. На перроне – четкие силуэты солдат в немецкой форме, с оскаленными овчарками на поводках. Собаки рвались вперед, захлебываясь лаем, брызжа слюной на доски платформы.

– 

Raus! Schnell!

Крикнул высокий белокурый офицер, который стоял, расставив ноги, как палач перед эшафотом. Руки замком за спиной. Холодные глаза скользили по толпе, будто считали будущие цифры в отчете.

Люди хлынули наружу, спотыкаясь, подталкиваемые прикладами. Детский плач. Лай. Короткие команды, отрывистые, как выстрелы.

Когда Альма вслед за остальными выбралась из вагона, перед ней открылась мрачная картина. На платформе, устремив холодные взгляды на прибывших, стояли несколько человек в форме. По властной манере держаться и тому, как солдаты беспрекословно выполняли их приказания, можно было понять – это были старшие.

Среди них выделялась молодая белокурая женщина лет двадцати пяти. Ее безупречная форма СС сидела как влитая, а тонкие черты лица и легкий румянец могли бы сойти за миловидность, если бы не ледяной блеск в глазах. Альма еще не знала, что перед ней – Ирма Грезе, одна из самых жестоких надзирательниц не только Освенцима, но и всего Третьего рейха.

Рядом с ней стоял высокий мужчина с темными волосами и теплыми карими глазами. Его улыбка, открытая и почти дружелюбная, обнажала небольшую щербинку между зубов, что не портило его, а придавало облику странный шарм. Казалось, в иных обстоятельствах его можно было бы назвать привлекательным…если бы не место, где они сейчас находились.

Как только состав окончательно замер, и последние узники вывались на платформу, началось.

Двое молодых людей – она, холодная и безупречная, и он, улыбающийся с той зловещей щербинкой – приступили к «сортировке». Солдаты покорно помогали, подталкивая людей в нужную сторону. Это называлось «отбором на вакансии» – циничный эвфемизм, за которым скрывалось нечто куда более чудовищное.

И тогда у женщин стали забирать детей.

Сначала – недоумение. Потом – прорывающийся крик. Плач, мольбы, попытки прижать ребенка к груди так крепко, чтобы никакая сила не могла разомкнуть эти объятия. Но сила нашлась. Детей вырывали, матери цеплялись за маленькие руки, за уголки одежды – солдаты били прикладами, толкали, а если сопротивление оказывалось слишком отчаянным – стреляли.

Где-то хлопнул выстрел. Потом еще один. Тела падали на гравий, но даже мертвые руки еще какое-то время сжимали пустоту – будто пытались удержать то, что уже забрали.

Чуть поодаль, у стены с колючей проволокой, туго натянутой поверх, стоял оркестр. Они играли «Симфонию №40» Моцарта – нестройно, фальшиво, будто издеваясь над самой музыкой.