Когда замолкли скрипки - стр. 19
Фридрих с напарником переступили через спутанные тела у порога. Никто не дернулся, не застонал – добивать было некого. Методично проверив пульс у нескольких женщин (пальцы скользнули по липким от крови запястьям), Фридрих кивнул:
– Чисто.
На выходе он свистнул в два пальца. Из-за угла крематория покорно вышли шестеро зондеркомандовцев – заключенных в полосатых робах, обреченных сжигать своих же. Их лица были белее пепла, который они выгребали из топок.
– Убирайте, – бросил Фридрих, закуривая.
Мужчины вошли, не глядя друг на друга. Они работали молча, как автоматы: Двое хватали трупы за руки и ноги (кожа слезала лоскутами, как вареная). Третий подбирал выпавшие внутренности лопатой. Четвертый поливал пол из шланга, смывая в сток клочья волос и зубные протезы.
Печи крематория, похожие на гигантские стальные шкафы, пожирали по три тела за раз. Когда дверцы захлопывались, зондеркомандовец крестился – хоть вера уже не спасала. Через двадцать минут от женщин остался лишь мешок серого порошка да пара оплавленных золотых коронок.
Альма оставалась в бараке одна. Чтобы размять пальцы и заглушить тишину, она взяла скрипку – заиграла Вивальди. Звуки «Весны» дрожали в спертом воздухе, цеплялись за стены с облупившейся краской, будто пытались сбежать через щели. Играла не для слушателей, а для себя: так легче было отсчитывать время между пайками.
К вечеру дверь с лязгом распахнулась. Конвой втолкнул в барак новую партию – изможденные женщины, спотыкаясь, заполнили проход. Шепот на французском, обрывки немецкого, а среди них – два голоса, на которые Альма обратила внимание: русская речь. Среди француженок в рваных платьях и австрийских евреек с нашивками эти двое стояли особняком, сжавшись, как будто пытаясь стать невидимками. Охранники, толкая прикладами, рявкнули: «Размещаться!» – и захлопнули дверь, оставив после себя запах пота, крови и страха.
Женщины замерли у дверей, будто боялись нарушить невидимую границу. Их взгляды скользили по Альме – одинокой фигуре на матрасе, закутанной в серое одеяло, со скрипкой на руках, как с оберегом. Она первая нарушила тишину, мягко улыбнувшись:
– Входите. Места хватит всем.
Голос ее звучал хрипло, но тепло, и это растопило лед нерешительности. Они двинулись вперед, осторожно, как стадо испуганных оленей. Но мест действительно не хватало – в этот момент раз конвой пригнал больше женщин, чем в прошлый. Две француженки, не сговариваясь, легли на один матрас, прижавшись друг к другу для тепла.
Альма поманила к себе худенькую девушку с темными, как смоль волосами – единственную, кто свободно владела французским и немецким.
– Ты будешь моим переводчиком, – шепнула Альма, уступая ей половину одеяла. – Пусть остальные знают: здесь можно передохнуть. Хоть немного.
Катрин была юной еврейкой, как и Альма – австрийкой. Девятнадцатилетняя девушка казалась хрупкой, но в ее смуглом лице с тонкими, будто нарисованными углем, бровями и огромными темными глазами чувствовалась скрытая сила. Она была родом из деревушки под Веной – той самой, где ее родителей расстреляли за связь с антифашистским подпольем. Саму Катрин отправили сюда, как «пособницу» – за то, что прятала в сарае раненого партизана.
Той ночью барак наполнился не людьми – тенями.
Женщины не разговаривали. Даже шепот казался здесь предательством. Белорусски, две худые фигуры в выцветших платках, забились в угол у двери, будто пытались стать частью стены. На вопросы они не отвечали.