Когда замолкли скрипки - стр. 18
Когда они оказались внутри, их оглушила тишина.
Несмотря на пустоту помещения, звук будто растворялся в воздухе – даже эхо их голосов не возвращалось. Сначала они просто стояли, ошеломленные, но вскоре любопытство взяло верх: все разглядывали белесый порошок, густо покрывавший пол. Кто-то наклонился, подцепил щепотку пальцами – крупинки сверкнули, как измельченное стекло.
Запах сырости въедался в легкие. По углам гнили дохлые крысы, валялись липкие детские соски, обрывки тряпок, пропитанные чем-то темным. Женщины переглянулись – и в тот же миг поняли. Порошок. Крысы. Это был яд.
Паника ударила, как ток. Кто-то забился в дверь, молотил кулаками по ржавым петлям: «Выпустите!». Ответ – лишь гулкая тишина.
Через несколько минут от сырости порошок стал растворяться, испуская ужасный запах, похожий на газ. Люди начали задыхаться и кашлять, а через пять минут у многих пошла кровь из ушей и носа. Они кашляли кровавой пеной, в которой смешивались кусочки легочной ткани.
Одна женщина рухнула на пол, и кожа с ее рук и ног начала слазить, едва коснувшись ядовитого порошка. Другая, отчаянно хватая ртом воздух, рвала на себе лагерную робу и в слепой агонии расчесала грудь до мяса. Третья уже билась в конвульсиях, а у некоторых глаза горели, будто их залили кислотой – они расцарапали веки в кровавые лохмотья.
Крики стояли такие, что их было слышно даже на улице. Но охранники лишь переглядывались, весело перебрасываясь анекдотами и закуривая сигареты. Рядом с ними, равнодушно поигрывая плеткой, стояла Ирма Грезе.
Кошмар в камере продлился недолго. Один за другим узники затихали – кто-то уже окоченел в последней судороге, кто-то еще слабо хрипел, прощаясь с жизнью. Немногие оставшиеся в сознании беспомощно царапали двери ослабевающими пальцами, по-детски надеясь, что их все же выпустят, пожалеют, спасут…
Прошло пять минут – и воцарилась мертвая тишина. Души, освободившись от измученных тел, устремились в иной мир. Мир, где не пахло гарью и смертью, где не было колючей проволоки под напряжением. Мир, где можно было просто дышать – глубоко, полной грудью, не чувствуя, как яд разъедает легкие.
Когда в камере окончательно стихли последние стоны, Ирма оставалась снаружи в окружении солдат. Среди них выделялся Фридрих – сегодня он был мрачнее обычного, что не ускользнуло от внимания сослуживцев. Сначала они пытались выяснить причину его угрюмости, но в ответ получали лишь грубости или упрямое молчание. В конце концов, они оставили его в покое.
Один из солдат достал губную гармошку и попытался наигрывать мелодию, но его товарищи, перебивая друг друга похабными анекдотами, постоянно вызывали взрывы смеха. Музыкант срывался, начинал заново, но так и не смог доиграть до конца – смех и похабщина заглушали любые попытки создать что-то напоминающее музыку.
Как только крики в камере стихли, Ирма коротко кивнула Фридриху:
– Проверь, остался ли кто живой. Если шевелятся – добивай. Народу сегодня много, газа жалеть нельзя.
Фридрих махнул рукой одному из охранников, натянул противогаз и толкнул дверь. Воздух внутри был густым, словно сироп. У самого порога лежали женщины – их тела неестественно выгнулись, пальцы вцепились в горло или грудь. Одна содрала кожу с ребер, обнажив багровую мякоть. Другая выкашляла легкие прямо на бетон. Рядом с третьей валялось глазное яблоко, мутное, как вареный белок.