Княжна для Хана - стр. 17

И тогда – удар. Не кулаком, не плетью. Словом. Плевком. Плевком в самую душу.

– Твой отец продал тебя, как кобылу. За пару лишних часов мира. И ты ещё держишь подбородок? Опусти. Опусти, княжна, ты уже не стоишь даже плоти, в которой ты живёшь.

Я лежала, скрючившись, и с каждым его словом внутри меня что-то ломалось – не кость, не плоть. Имя. Память. Дом. Всё, что делало меня собой. Я не плакала – слёз не было. Только сжалась вся, как зерно перед молотом.

Он опустился на колени рядом, схватил за лицо, крепко, грубо, и прошептал:

– Ты будешь смотреть мне в глаза. Пока не научишься бояться так, чтобы даже дыхание твоё было моим.

И я смотрела.

Сквозь боль. Сквозь унижение. Сквозь ненависть.

Я не просила. Не умоляла.

Но в тот миг что-то во мне умерло.

А значит – родилось другое.

Не княжна. Не женщина. Не дочь.

А зверь. Без рода. Без племени.

Зверь, что ждёт своего часа – и не забудет.

Ночь стояла глухая, вязкая, как степная грязь после летнего ливня – небо не пело, звёзды не светили, только ветер гнал сухие мысли меж холмов, нашёптывая что-то древнее, чужое, от чего у меня по коже ползли мурашки, словно мелкие духи бежали следом. Я лежала, укутавшись в шкуры, но тепло не шло в тело – жар костра остался снаружи, а внутри рос лёд.

Шатёр казался живым. Он дышал. Ткани чуть колыхались, как плоские груди умирающей ведьмы, что выдохнула проклятие, но не умерла. Вдруг – щелчок. Хруст. Тихий, будто ломается стебель, но в нём было что-то большее – звериное. Настоящее. Я напряглась, и в тишине своего страха расслышала: шаг.

Шаг в траве. Не копыто. Не сапог. Мягкий, хищный, осторожный.

Я медленно, едва дыша, отогнула край шкуры и заглянула в щель.

И он был там.

Волк.

Настоящий. Не сон. Не дух. Не метафора.

Серый, как зола в золе.

Огромный. Широкогрудый. Молчаливый, как старый воин, переживший тысячу битв.

Он стоял в нескольких шагах от шатра, не двигаясь. Не прятался, не пугал. Просто был.

Глаза его не сверкали, как у зверя – нет. Они были матовыми, выцветшими, как у стариков, что жили слишком долго, чтобы чему-то ещё удивляться. Он не рычал. Не приближался. Но смотрел на меня, будто видел не пленницу – душу, искривлённую болью.

Мы смотрели друг на друга.

И в этот миг весь мир сузился до этой щели в шатре и этих двух глаз, полных степи, голода, памяти.

Во мне замер крик. Замер страх.

И что-то – внутри – повернулось.

Он знал.

Я не знаю, как, но он знал.

Что я сломлена. Что я жива. Что я опасна.

Он знал – и не осудил.

А потом – как пришёл, так и ушёл.

Медленно развернулся, махнул хвостом, и растворился в темноте, как тень, что не должна была показаться, но показалась.

А я осталась – с этой встречей, как с меткой на сердце.

Это не был страх. Нет.

Это был знак.

Что не всё здесь принадлежит хану.

Что кто-то в этой проклятой степи – узнал меня. И признал.

***

Утро пришло не светом – тяжестью. Оно не озарило небо, а надвинулось, как хмель после злого вина: вязкое, мутное, с привкусом беды. Воздух стоял густой, как если бы степь накрыли парчой дыма, и в нём не хватало дыхания, как в церкви перед погребением. Я лежала, связанная, как всегда – руки под животом, ноги скручены туго, верёвка натирала щиколотки до крови, и даже когда я спала, я чувствовала эти узлы, как клеймо, как насмешку, как доказательство, что мне больше не принадлежит даже тело.