Княгиня, которая умела летать - стр. 2
У ней говорят все
Она увидела полутемный сырой подвал с серыми стенами, в углу которого стояла лужица. Вода набегала через маленькое окошко, которое было под самым потолком.
Окошко было зарешечено. Хотя и так через него мог пролезть только очень худой человек. Но вряд ли нашлись бы желающие делать это. Пешеходы старались поспешно обойти это проклятое место.
Из-под железного абажура тускло светила лампочка. Свет ее не мог пробить темных углов подвала. Еще широкий стол, крытый залоснившимся зеленым сукном, который иногда принимались мыть с мылом, но от этого оно не становилось чище.
Она могла допрашивать и днем. Но это было другое. К ночи она изрядно накачивала себя алкоголем, морфием или кокаином. И ее деятельная натура требовала острых ощущений. Ей хотелось двигаться, что-то осуществить. Ощущение было такое, какое она испытывала, когда аэроплан отрывался от земли и взмывал вверх. И тебе хотелось громко вопить. Если для нее ночь – это время подъема, обострения чувств, то для того, кого приводили на допрос, это было время сна. Рефлексы были заторможены и хотелось одного, чтобы это быстрей закончилось. Мозг в полусонном состоянии, ощущения притуплены, и каждая частица твоего тела жаждет покоя, тишины, темноты. Движения становятся замедленными, не сразу понимаешь, чего от тебя хотят и как ты должен отвечать. В глаза тебе бьет свет лампы и вопрос сыплется за вопросом. И если замедлишь с ответом, то тебя оглушают самым грязным матом и болезненным ударом. Ты должен себя держать в напряжении, контролировать, поскольку вопросы могут быть с подвохом, какие-нибудь вопросы-ловушки, на которые дознаватели были большие мастера. Нужно выдерживать свою линию: либо я буду говорить то, что желают от меня услышать, либо ничего вам не скажу, сволочи краснозадые, либо такое наплету, что вам за неделю не расплести, где правда, а где ложь. А если у тебя нет твердой линии, и ты кидаешься от одного к другому, то тебя быстро сломают.
Ночной допрос всегда давал лучший результат, человек быстрее ломался и готов был сдать мать родную, лишь бы его оставили в покое, отвели назад в камеру, где бы он упал на доски с грязным матрасом, набитым соломой, которая слежалась, свалялась и топорщилась из дыр.
Она не любила, когда к ней на допрос приводили измученного, истерзанного пытками арестанта, всё тело и лицо которого было в кровоподтеках, а порой с отрезанными ушами или пальцами. А еще хуже, если были выбиты зубы, и он мямлил что-то невнятное. Ей нравилось, когда приводили свеженького, не тронутого еще офицерика, который еще вчера или позавчера крутился перед зеркалом, рассматривая себя, подкручивая ус и предвкушая, какое впечатление он произведет на местных простушек. Переход от жизни, полной радостей и наслаждений, к аду настолько был стремительным, что кто-то представлял это лишь как дурной сон, который должен был скоро закончиться. Теперь ей было понятно желание мужчин непременно отыметь девственницу, которую еще никто не ласкал, стать первооткрывателем и перевести наивную девицу на новую ступень бытия, у которой уже был мужчина, что сделал с ней то, чего она так долго боялась и чего так ждала как неотвратимого. Ей нравилось иметь дело со свежими офицерами, что были в еще чистых и целых мундирах. Некоторые из них даже пытались заигрывать с ней, игриво закатывая глаза и причмокивая. Она представляла, что еще несколько лет назад могла оказаться в постели с любым из них, и они лежали бы бок о бок, уставшие и потные, пили бы холодное шампанское из высоких бокалов и курили длинные пахитоски, лениво переговариваясь.