Клинок Тишалла - стр. 60
Возмездие перестало играть для Райте какую бы то ни было роль. Само собой, он вступал на этот путь, снедаемый жаждой мести, но месть калечит душу, она относилась к тем стремлениям, которые Райте отбросил, как змея сбрасывает шкуру. Кейна не следует карать. Его следует уничтожить.
Ничего личного.
В конце концов, разве Кейн не такая же пешка в руках судьбы, как сам Райте? Кейн не собирался убивать его родителей; это вмешалась рука судьбы, словно сама вселенная решила породить Кейнову Погибель.
Себя, и свою миссию, и свою мечту стать Кейновой Погибелью Райте воспринимал теперь как метафору, так же как стал метафорой его противник. Для Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота Кейн был Князем Хаоса, Врагом Господа. Символом самых низменных инстинктов человечества: жадности, подлейшего самолюбия и злобы, символом всего, что противостояло Церкви. Он олицетворял ту часть людской натуры, что натравляла мужа на мужа, жену на жену, – саморазрушительную жажду крови, являвшую собой величайшую угрозу Будущему Человечества.
И в этом состояла фундаментальная ошибка Церкви: возвысив Кейна до роли Врага Господня, она питала силой легенды о нем. Сам Райте был верным элКотанцем, как и его родители, но он находил поразительным, что Церковь может признавать, будто кто-то или что-то в силах противостоять Ма’элКоту. Хотя, согласно церковной догме, противостояние Кейна служило – против вражьей воли – вящей славе Ма’элКота. Райте мерещилось порой, что дело обстоит противоположным образом.
Кейн – он такой.
Все сводилось к одному простому вопросу. Чтобы правильно ответить посланцам Митондионна, он должен был понять: при чем тут Кейн?
На одно ужасающее, головокружительное мгновение Райте подумал вдруг, что никакой связи с Кейном может и не найтись. Бездна сомнения разверзлась под ногами, и только отчаянная борьба с собой удержала его от падения. Связь есть. Не может не быть. И он найдет ее. Должен найти.
Это судьба.
– Мм… господин Райте?
Сосредоточенность его вновь разрушил елейный голосок Птолана.
Райте открыл глаза. Из распахнутого окна на него смотрела ночь мириадами подслеповатых звезд. Сколько часов он просидел в дремоте, покуда возможности проходили мимо? Он вскочил с кресла, покраснев от внезапно накатившей ярости:
– Сгнои свои кишки, Птолан, я же говорил – не тревожить!..
– Про… простите, брат, только брат Талле явился, говорит, на Артанском зеркале огоньки горят, и вы сами приказывали – в любой час, чем бы ни занимались…
– Л-ладно, – прорычал Райте. – Да заткнись ты, благостью Джанто! Иду уже.
Окинув взглядом переполненный зал, Дамон из Джантоген-Блаффа, исполняющий обязанности посла Монастырей при Дворе Бесконечности, позволил себе испытать некоторое удовлетворение. Оркестр играл изумительно; посреди огромного зала колыхались в танце сотни пар, в то время как в сбившейся вдоль стен и в боковых нишах толпе скользили десятки юных послушников в белых рясах с подносами, полными бокалов и закусок. Свет лился ниоткуда, словно сам воздух пламенел, слегка подрагивая в такт вальсу и озаряя собравшихся сиянием более нежным и завораживающим, чем свет простых фонарей, отчего мужчины казались еще более блистательными, женщины – более прекрасными, а окружение их – поистине совершенным.
За те шесть лет, что Дамон исполнял обязанности посла, Монастырский бал превратился в одно из главных событий в календаре высшего общества Анханы. Сам Дамон был человеком серьезным и прагматичным, редко находил время для условностей и недолюбливал празднества, однако ценность таких балов оспаривать было невозможно. Монастыри представляли собою независимое государство, однако страна эта не имела границ, и анклавы ее имелись во всех ведомых землях. На этой, самой нейтральной из нейтральных территорий посланцы всех правительств цивилизованного мира могли встречаться, не следуя протоколу и забыв о спорах и привилегиях.