Кирие Элейсон. Книга 7. Посмертно влюбленные. - стр. 29
– Вы преданный и добродетельный слуга, кир Лефтерис. Я обязательно замолвлю за вас слово графу Фузулусу, и, если на то будет ваше желание, я хотел бы видеть вас подле себя в Риме.
При этих словах Октавиана Лефтерис, смущенный до крайности похвалой гостя, поклонился и открыл решетку, после чего затворил за собой дверь.
Октавиан остался в полном одиночестве.
Эпизод 4. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (10 октября 954 года от Рождества Христова).
Очень часто присутствие постороннего заставляет нас быть – или хотя бы казаться – смелее, чем мы есть на самом деле. Октавиан, как уже можно было заметить, являлся, несмотря на юный возраст, человеком смелым, предприимчивым и готовым к опасным авантюрам. Но сейчас, стоя на пороге этой мрачной башни и вглядываясь в полумрак второго этажа, где, по всей видимости, прячется и, возможно, уже наблюдает за ним ее единственный обитатель, Октавиан на какой-то момент почувствовал, что ему не по себе. Ему в голову даже пришла мысль, что будет совсем неплохо, если он так и останется недвижим на некоторое время, а затем выйдет на Божий свет и расскажет наспех состряпанные байки о своем удивительном свидании, где он, конечно же, предстанет бесстрашным гостем. Но, с другой стороны, разве ради пустой похвальбы он явился сюда? Нет, он знает, точнее он чувствует, что эта встреча будет важна для него. Не менее важна, чем предсмертные наставления отца.
Сняв с себя нательный крест и зажав его в руке, он с сильно бьющимся сердцем начал медленно, с поминутной оглядкой на выход, подниматься по каменной скользкой лестнице. Перед входом на второй этаж была деревянная дверь, без замка и засовов. Она скрипуче поддалась Октавиану, и он вошел в достаточно просторную залу, плохо освещенную двумя небольшими решетчатыми окнами, за которыми виднелась лазурь Тирренского моря.
Посреди залы стоял широкий стол, слишком широкий для трапезы одного человека. На столе не было ничего, кроме плошки со свечой, и Октавиан, дотоле успешно приглушавший свое дыхание, на сей раз допустил слабину. Было отчего, свеча еще дымилась, ее потушили прямо перед его приходом. Но в зале никого не было, спрятаться здесь, даже в полумраке, было решительно невозможно. В одном из углов помещения стоял только еще один стол, на котором были разложены какие-то старинные свитки и кодексы, а также непонятной формы сосуды. В другое время Октавиану было бы, наверное, интересно покопаться в этих рукописях, но сейчас его мысли были о другом.
Из залы вели еще две двери. За первой из них он нашел уборную; открыв вторую дверь, Октавиан очутился в спальне. Здесь сумерки были еще гуще, поскольку темноту рассеивал только лучик света из одного также зарешеченного окна. Пары мгновений Октавиану потребовалось, чтобы глаза привыкли к темноте. Едва освоившись и присмотревшись, он, помимо воли, вздрогнул. На широком ложе сидела фигура с надвинутым на голову капюшоном.
Тут же раздался тихий змеиный шепот.
– Входи. Я заждалась тебя.
– Ты знаешь, кто я?
– Конечно. И твой приход означает только одно – мой сын умер. Ведь так, Альберих умер?
– Да. Сорок дней назад.
– Сорок дней… Ничто, ничто не подсказало мне эту беду. А… от чего он умер?