Кана. В поисках монстра - стр. 6
Мать, навьюченная баулом, семенила по-над Днестром, схватив моего пятилетнего брата за руку, другой рукой поджимая меня в животе. Опоновские БТРы и МТЛБэшки шли к мосту от улицы Ленина.
Она была на девятом месяце, а они били с бендерской набережной, оттуда, где от перекрёстка с улицей Ленина устремлялась к мосту улица Ткаченко. И они устремлялись по Ткаченко к мосту. Да, примерно туда, где стоит сейчас нистрянская БМП и горит Вечный огонь.
Огонь опоновских БТРов и МТЛБэшек к мосту выходил перекрёстным. Прямая перспектива улицы задавала им этот ракурс. Брат, уже годы спустя, говорил, что стреляли не по ним, а по крепости, а мать – что по ней прямо, и по брату, и по всем остальным, кто бежал по изгрызанному «Рапирами» и пулеметами асфальту моста к обугленной танковой груде на въезде в Парканы.
Наш родительский дом в Бендерах на улице Ленина сгорел в тот же день, когда я появился на свет в Парадизовске. До этого мама с братом и со мной в животе двое суток сидела в погребе, ждала, когда перестанут стрелять пушки и пулеметы, и когда, наконец, за нами придёт отец. Но папа не пришел.
Пришли соседи и сказали, что, пока стихло, надо бежать за мост, уходить прочь из города – в Парканы, в Терновку, в Парадизовск, в Суклею, в Карагаш, во Владимировку, в Одессу – куда угодно, потому что все говорят, что со стороны Каушан и Гербовецкого леса наступает ещё бронетехника, и скоро начнётся.
Мой папа погиб накануне моего появления на свет в парадизовском роддоме. В Бендерах, на улице Суворова, в тот день, как говорили, «было самое пекло» – шёл бой с применением танков и артиллерии. Он был ополченцем и попал в то самое пекло.
Это позволяет сказать о том относительном и, одновременно, абсолютном минимуме места и времени, на который мы с отцом разминулись, о пекле, пепле и крови, столь удобрительных для нистрянского гумуса.
Хотя с папой мы всё-таки встретились. Не то, чтобы встретились, а пересеклись – неделю спустя после его гибели и моего рождения – в парадизовском лечгородке, возле морга.
Там, на пустыре, стояли рефрижераторы, и люди перекладывали задубевшие трупы, отыскивая своих родных и близких – нистрянских защитников. Говорится же, что дерево без души – дрова. Они и были дрова, наваленные в заиндевелые короба рефрижераторов, как в подобия братской могилы.
Но вот кто-то вскрикивал, или падал на мёртвого замертво – это значит, отыскивался. Значит, очередной безымянный, поражённый в посмертных правах, возвращал себе имя, одушевлённую личность покойника, которого теперь надлежало по всем правилам проводить в последний путь.
А ведь грань между трупом и покойником, то бишь, мертвецом не только де-юре узаконена языком, но де-факто признается обыденной жизнью. Не это ли разграничение, с точки зрения материализма и физики необъяснимое, отчасти отразилось в методике вертикально-горизонтального перекрестья милицейских сводок, где указывают непреложно: о пропавшем без вести, то есть, покамест потенциально живом – «рост такой-то», а о найденном, но неопознанном трупе – «длина тела такая-то»?
Когда привозили очередную партию убитых, опознанных сразу переносили в морг, а трупы неопознанных перекладывали в рефрижераторы.
Возле рефрижераторов было много крика и гвалта. Кричали безумевшие от горя и жары женщины, на гражданских кричали, размахивая калашами с перемотанными изолентой рожками, защитники, всякий раз разные – ополченцы, бойцы ТСО, гвардейцы, казаки, спецназовцы «Дельты». Часто они принимались ругаться друг с другом – из-за очереди там, или спешки, или просто от злости – и это было самое страшное. Это брат всё рассказывал. Он там тусовался с пацанами, пока бабушка и другие взрослые искали в рефрижераторах.