Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - стр. 146
Все это прекрасно. Тем не менее не лежало к Бланманже мое сердце. Сухой, профессорского вида, без проблеска сердца и без улыбки, вечно «в футляре», льстивый со Львом Николаевичем и с членами его семьи и безразлично-высокомерный с молодыми «толстовцами», Буланже всегда возбуждал во мне какую-то непреодолимую, безотчетную антипатию, казался мне чиновником, эгоистом, человеком расчета. Не верилось мне, чтобы душа такого человека подлинно затронута была веянием возвышенного толстовского идеализма.
И «истории» Буланже, которой в свое время посвятил большой фельетон В. Дорошевич в «Русском слове», я не мог забыть, глядя на овсянниковского «профессора» в золотых очках и с почтенной грязно-пепельного цвета бородкой с проседью.
А «история» была вкратце такая. Буланже проиграл в карты деньги. Большие деньги. И притом чужие, казенные. После этого бесследно исчез, а дома у него нашли записку, в которой «несчастный» извещал всех, что «не может перенести позора того, что с ним случилось» и потому «решил покончить жизнь самоубийством». Страшное было открытие, но… что же делать? Не такие еще трагедии разыгрывались на земле. «Ничего нет нового под солнцем!..» Погрустили-погрустили, да и забыли о «бедном» Павле Александровиче, жертве рокового пристрастия к картежной игре.
А потом – что-то через год, через два – один добрый знакомец «самоубийцы» вдруг повстречался неожиданно с ним самим на южном берегу Крыма: Павел Александрович был жив, здоров и весел. Знакомый разболтал об этой встрече, скрываться Павлу Александровичу уже не было ни смысла, ни возможности, и он появился снова на московском горизонте. Дело его как-то «выяснилось», «замялось», «рассосалось», – и все пошло по-прежнему, как будто Павел Александрович никогда и не «кончал самоубийством».
Возможно, что свою проделку он даже поставил себе в заслугу. Объяснил ее как нечто «романтичное» или даже «возвышенное». Голь на выдумки хитра. По крайне мере, и Влас Дорошевич, изменив на этот раз своему огромному таланту сатирика и юмориста, смастерил в своем посвященном «воскресению» Буланже фельетоне какую-то сложную концепцию о двойственной природе души русского интеллигента. Недаром сам был интеллигент. Не интеллигент, а, скажем, мужичок или рабочий посмотрел бы на это дело попроще.
Так или иначе, Буланже «простили». Везде простили. И в Ясной Поляне тоже, куда, как это ни удивительно, бывший «самоубийца» имел все-таки смелость явиться снова.
Он начал опять переводить с английского всякие благочестивые брошюры для «Посредника», написал компилятивную статью о буддизме, для которой, хоть и с трудом, но достал «паспорт», то есть предисловие, у Льва Николаевича. Словом, преуспевал.
Буддизм – и карты? Благочестивые брошюры – и проигрыш чужих денег? «Толстовство» – и мнимое самоубийство? – Я бесплодно ломал голову над этими загадками.
Толстой, однако, снова «допустил» к себе Буланже. Что могло руководить им? Вероятно, стремление «не отринуть никого из приходящих». «Посреднику», может быть, нужен был переводчик.
Или… или Толстой, как и Христос, имел право сказать: «не здоровые имеют нужду во враче, но больные»? Может быть, его радовали проблески божественного света и в такой сухой, черствой и мелкой натуре, какой мне казалась натура «толстовствующего» железнодорожника, литератора и картежника? Может быть, он вспомнил, как тот провожал его в Крым? Может быть, в храме души Толстого раб Божий Павел предстоял в образе скромного мытаря у входа, тогда как мы, осуждающие, уподоблялись фарисею?