Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого - стр. 124
Мне возразят, что «Крейцерова соната» – художественное произведение и потому ее образы обладают внутренней и общей правдой. Допустим, но ведь в мировой литературе есть образы не менее яркие и, однако, представляющие нам любовь мужчины и женщины совсем в другом свете. Молодежь ведь читает не одну «Крейцерову сонату». Как же должны влиять на нее и как она должна оценивать такие образы, как образы Наташи, Долли, Кити, Левина, Андрея, Пьера, героини рассказа «За что?» у самого Толстого? Как выкинуть из мировой литературы образы Ромео и Джульеты, Фердинанда и Миранды, Вертера и Лотты, Германа и Доротеи, Онегина и Татьяны, Ракитина и Лизы, Инсарова и Елены, князя Мышкина и Аглаи>12, Адама Бида и его возлюбленной в одноименном романе Джордж Элиот, признающемся Л. Толстым за одно из немногих подлинных произведений искусства? Ведь все эти образы живут и дышат убедительностью, ведь и в них отражается правда жизни. Однако их смысл – совсем другой, чем смысл «Крейцеровой сонаты».
Вот какие мысли и сомнения обуревали мою душу как раз в тот период, когда судьба послала мне величайшее счастье непосредственного и постоянного общения с Л. Н. Толстым.
Я уже говорил, что Лев Николаевич вообще относился с большим доверием к своим помощникам и обыкновенно поручал мне отвечать на некоторые письма совершенно самостоятельно, даже не подсказывая основной мысли ответа. В таких случаях я всегда находился в некотором затруднении и сомнении относительно своих сил и степени моего понимания всей глубины и всех сторон учения Льва Николаевича. Правда, Лев Николаевич обычно утверждал и одобрял мои ответы. Но затруднение и сомнение особенно увеличивались, когда приходилось касаться полового вопроса.
Однажды при мне было получено письмо о половой связи брата с сестрой, мучившей обоих. Лев Николаевич поручил мне ответ. Но что я, в свои 23 года, мог ответить на это письмо?!
– Напишите о необходимости целомудрия, – сказал мне Лев Николаевич.
«Написать о необходимости целомудрия»!.. По письму я видел, что оба захвачены преступной страстью, втянулись в нее и не знают способов, как от нее освободиться; так сблизились, привыкли один к другому, что не решаются даже на время расстаться друг с другом… Вот он – Эрос!.. «Этот неумолимый закон слепого бога-младенца, играющего смертью и разрушением, Эроса, эта жестокость сладострастия, которая делает любовь похожей на ненависть, телесное обладание похожим на убийство, – сказывается и в самых страстных ласках любовников…»[40] – читал я в книге Мережковского, – читал, вспоминал и, вспоминая, прикидывал к трагическому случаю любви между братом и сестрой. Я мог жалеть несчастных, но какой же чудодейственный способ для немедленного освобождения от неотвязной, опутавшей по рукам и ногам страсти мог я им указать?
Если бы я написал людям, оглушенным, захваченным, обезволенным страстью – просто: «необходимо стремиться к целомудрию», – то этот голос, неживой голос прописной морали, прозвучал бы впустую. Это была бы только отписка, смысл которой не дошел бы до их сознания, – я чувствовал это.
Написать же от души, написать с силой, с проникновением в их психологию, с искренней надеждой увлечь и захватить их каким-то новым для них и ярко выставленным перед ними путеводным огоньком, – я не мог. Не умел. Случай был слишком сложный, ответственный и трудный. Только Толстой мог сделать это. И я отказался писать, заявив Льву Николаевичу, что «не считаю себя компетентным советовать в этой области».