Измена. Верну тебя, жена - стр. 18

Артем молчит, отводит взгляд — смотрит куда-то в угол, лишь бы только не на меня. Его молчание — как стена, что растёт с каждой секундой, и я чувствую, как сердце бьётся в груди — быстро, неровно.

— Ты хоть понимаешь, что творишь? — я делаю шаг к нему, голос дрожит от напряжения, но я держу его, не даю сорваться. — Ты меня не слышишь? Ты не видишь, что я чувствую? Что я места себе не нахожу, пока ты где-то шатаешься, напиваешься?

Он поднимает глаза — серые, мутные, с усталостью на дне, как у человека, который тонет, но не зовёт на помощь.

— А что ты чувствуешь? — спрашивает он ровно.

— Что ты мне врёшь, — чеканю сухо.

Тишина. Я слышу своё дыхание — быстрое, сбивчивое, как у загнанного зверя, и его — ровное, тяжёлое, как будто он сдерживает бурю. Она гудит где-то внутри него, я чувствую это, но он не даёт ей выхода.

— Аня… — начинает он, но замолкает, проводит языком по пересохшим губам, и я вижу, как его пальцы сжимаются в кулак, а потом разжимаются — бессильно, устало.

— Нет, — перебиваю я, качаю головой, делаю шаг назад, и в груди разливается холод — ледяной, колючий, как февральский ветер. — Не делай вид, что всё нормально. Это не нормально. Ты не звонишь, не отвечаешь, бросаешь нас, а потом вваливаешься сюда, как ни в чём не бывало. Я не железная, Артём.

Артем смотрит на меня, молчит. И эта тишина сводит с ума.

— Ты не скажешь мне правду? — спрашиваю еле слышно.

— Я сказал — работа, — повторяет он, но это звучит фальшиво, как заезженная пластинка, и я вижу, как его глаза бегают — не от злости, а от чего-то другого. От стыда? От лжи?

— Я тебе не верю, — бросаю я, и это не обвинение, а факт — холодный, голый, как правда, которую он прячет.

Муж смотрит долго, слишком долго, и я чувствую, как этот взгляд давит на меня, словно бетонная стена.

— Так и скажи тогда уже, что думаешь, — говорит он наконец. — Хватит ходить вокруг, да около.

Я открываю рот, но слова застревают — горькие, тяжёлые. Потому что если я скажу — пути назад не будет. Если я озвучу все свои подозрения и страхи, — всё рухнет. Двенадцать лет рухнут, как карточный домик.

Жду, что он скажет хоть что-то, даст мне зацепку, но он просто стоит, медленно расстёгивает пиджак — движения вялые, механические, — снимает его, бросает на спинку дивана. Он ведёт себя так, будто этот разговор — мелочь, будто я не стою его времени.

— Я спать, — говорит он, шагает мимо меня, и его плечо задевает моё — лёгкий, случайный толчок

Хватаю его за запястье, пальцы впиваются в горячую кожу, и я чувствую, как его пульс бьётся — быстрый, неровный. Артем замирает, не оборачивается, но я вижу, как его шея напрягается, как мышцы под рубашкой каменеют.

— Ты меня не любишь больше? — слова вырываются тихо, с хрипотцой, и я сама ненавижу себя за эту слабость, за эту мольбу, что прячется в них.

Секунда тишины — длинная, вязкая, как смола. Я чувствую его дыхание — рваное, горячее, слышу, как он судорожно глотает, будто слова душат его изнутри. Потом он вырывает руку из моей хватки — резко, грубо, и я отступаю.

— Не говори глупостей, — цедит он, голос низкий, сдавленный, и я вижу, как его челюсть сжимается.

— Тогда скажи мне правду, — шепчу я, и слёзы жгут глаза, но я прогоняю их прочь, держусь.

Артем качает головой, губы сжаты в тонкую линию, глаза опущены — он не смотрит на меня, и это хуже всего. Этот взгляд в пол — как признание, как стена, что он строит между нами.