Избушка на краю омута - стр. 20

Однажды после ночного ливня дорога превратилась в жидкое месиво, идти по ней было невозможно. Вдоль нее росли колючие кусты, и детям пришлось углубиться в лес, темный и густой, с торчащими острыми пнями и поваленными бурей деревьями. Было ветрено, и сосны скрипели, покачиваясь, отчего казалось, что пространство вокруг наполнено жалобными стонами. В то утро исчезла одна из сестер Лады, Ксения. Как это случилось, никто сказать не мог. Она все время была где-то рядом, но когда пришли к опушке, за которой начиналось зеленое поле, ее уже с ними не было. Она будто растаяла. Ни испуганных криков, ни звуков борьбы, ничего. Ее унесли буки, решила Лада. Наверное, забрали в дупло или затащили в нору, вырытую под старым пнем, и съели там. Все потому, что шли они не по дороге, а лесом, что было категорически запрещено.

Когда Лада и другая сестра, Маша, вернулись домой без Ксении, они даже сказать ничего не успели. По их растерянным испуганным лицам родители все поняли сразу. Отец рухнул на пол, как бревно, и побелел. Он умер мгновенно, как выяснилось, от сердечного приступа. Его похоронили на местном кладбище за старой заброшенной церковью. Могил там было мало. Своей смертью в Камышовке умирали редко. Мать, выплакав все слезы и охрипнув от рыданий, слегла. Перестала есть. Все время смотрела в стену и бормотала что-то невнятное. Все хозяйство легло на плечи девочек. Ладе тогда уже исполнилось одиннадцать, Маша была старше на два года. Ох, и тяжко им пришлось! Поначалу соседи приходили помочь, но потом перестали. У всех свои дела и заботы, на чужое хозяйство нет ни сил, ни времени. Маша самое трудное взяла на себя – хлев, курятник и огород. А Лада хлопотала по дому и присматривала за больной матерью, бормочущей не переставая жуткую несусветицу, от которой волосы вставали дыбом. «Старый упырь, жрет и жрет, утробу набивает, насытиться не может. Кровь пьет человечью, кости грызет, мясо жует. Сожрал всех моих деток, ручки-ножки объел, и не подавился. Чтобы скрючило его, чтобы язвами продырявило, чтоб брюхо его бездонное разорвало, чтоб внутренности его сгнили, чтоб мучился он веки вечные и покоя не знал…». Лада как-то рассказала об услышанном Маше, но та лишь отмахнулась. «Из ума она выжила, не видишь разве?» Но Ладе казалось, что мать говорит о каком-то человеке, которого знает. Спрашивать было бесполезно, та ее будто не слышала. Лишь твердила одно и то же: «Кровь пьет, мясо жует, кости глодает… Изыди, лютый, изыди…» Лада старалась не слушать ее бред. Но с каждым днем поведение матери ужасало ее все больше. Тихий ропот сменился криками: «Прочь, изверг! Не трожь мя! Пшел вон из дома, кровопивец!» При этом она исступленно махала руками в воздухе, будто хотела ударить кого-то. Теперь и подходить-то к матери было страшно. Однажды, дождавшись затишья, Лада приблизилась к кровати с тарелкой щей, чтобы накормить ее, и та вдруг ударила в миску кулаком так, что брызги по всей спальне разлетелись. Лада отпрянула и залилась слезами, не зная, что делать. Лучше б уж навоз в коровнике чистила да огород вскапывала, чем видеть, что с матерью творится. Та лишь к ночи затихала, когда Маша, уработавшись, возвращалась в дом. Лада жаловалась ей, но сестра отмахивалась: «Перестань. Делай, что должна. Мать о тебе заботилась, а ты что же, отлынивать вздумала? Мне и так трудно, без твоего нытья. Вот, глянь, какие мозоли надулись. Дрова колола, землю копала, воду таскала. А ты сидишь в доме, не утруждаешься, еще и недовольна». «Но мне страшно, Маша», – сквозь слезы шептала Лада, зная, что та уже не слушает ее. И все продолжалось по-прежнему. Но внезапно закончилось одной из летних ночей, пугающих тягостной мертвой тишиной.