Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 - стр. 70

Он щелкнул каблуками и, так и не узнав, как у меня дела, помахал мне рукой и прикрыл за собой дверь.

В палате стало тихо.

Даст бог, через день-другой, когда меня выпустят во двор, я возьму американские галеты, намажу на них мед из второй Нурсултановой банки и поделюсь не только с безногим казахом, но и с воробьями на айвовых деревьях. Ведь оттого, что радость с кем-то делят, она не убывает, а удваивается.

Ах, как эти замарашки чирикают за окном! Чик-чирик! Чик-чирик!

– Чик-чирик! – вторили им мои взъерошенные надежды, затесавшиеся в их стайку. – Чик-чирик!

Я с нетерпением ждал того дня, когда Надия вкатит в палату каталку и отвезет меня на рентген, и наконец-то снимок моих легких окажется настолько хорош, что придирчивый Лазарь Моисеевич даст команду вернуть меня в кишлак и посадит на какую-нибудь попутку…

– Домой хочется? – по-разбойничьи прищурив глаз, спросил Нудель.

– Ага, – вздохнул я, хотя никакого, собственно, дома у меня и не было. Разве чужая прохудившаяся крыша с погнутой, в коростах ржавчины, воющей по-волчьи трубой; бугристый, в огуречных пупырышках, глиняный пол и окна, выходящие на деревянный нужник соседа – старого охотника Бахыта, – дом?

– Еще немножко подчистим тебя и отпустим на все четыре стороны, – сказал доктор и принялся меня выстукивать так рьяно, как дятел, из-под коры дерева извлекающий вредоносных червячков. – Мой отец Моше, как и твой родитель, был мужским портным, перед войной всю Белую Церковь и ее окрестности обшивал. Кто быстро шьет, говорил он, тот потом долго латает… Понял?

– Ага.

– А раз понял, то, пожалуйста, не вешай носа. И чтобы не очень скучал, подкатись к соседу. Мухтар – парень башковитый. Самородок республиканского значения. Такое тебе расскажет – дух перехватит. И про волков, и про диковинных птиц, и про чудо-зверя…

Безногому казаху было не больше тридцати. Скуластый, неулыбчивый, он – несмотря на увечье – ходил по палате вкрадчиво, почти незаметно, как хищный зверь, подстерегающий свою добычу. Замкнутому, сосредоточенному на себе, ему, видно, хотелось иногда излить душу, но в седьмой палате смертников излить ее было некому. Мельниченко только и делал, что метался на койке, стоном стонал или почем зря материл какого-то помвзвода Гурьева, а молоденький солдат, обмотанный бинтами, и вовсе не выказывал никаких признаков жизни. Может, поэтому выбор Мухтара пал на меня.

– Ты, мальчик, откуда будешь?

– Из Литвы.

– Из долины, значит. А я оттуда, – безногий ткнул пальцем в потолок, – с вершин. Чабан… – Он помолчал, вытер вспотевший лоб и продолжал. – У тебя что за болезнь?

– Мне легкое отбили…

– Легкое? Кто?

– Такой Кайербек. Нагайкой.

– Не может быть, не может быть, – зачастил Мухтар. – Это, наверно, плохой казах. Хороший казах не угощает гостей нагайкой. Хороший казах угощает их кумысом и бешбермеком. Выкинь его из памяти! Нечего загаживать голову дерьмом. Я на фронте вон как пострадал, но, весь пулями искусанный, безногий, этих хвашистов ни за что помнить не буду… каждую свою овечку – да, каждого ягненка – да, а их, гадов, – нет. Хотя я им, наверное, такой больше не нужен.

– Кому? – спросил я, не столько потому, что не догадался, кого он имеет в виду, сколько потому, что своим безразличием мог его от себя оттолкнуть…

– Дед мой был чабаном, и отец. Иногда кажется, что я не от женщины, а от овцы родился. И наш Аллах был пастухом. Но Он потом покинул свое стадо и шайтану передал. – Мухтар потянулся к тумбочке, налил из графина воды, отпил, закатал болтающуюся штанину. – В моей отаре было пятьсот тридцать восемь голов… плюс три собаки-волкодава… плюс лошадь-текинка… Может, говорю, не забыли. Память у скотины крепче, чем у нас… Не может быть, чтобы так скоро забыли. Овцы же – ангелы. А ангелы ничего не забывают… Что с того, что овцы по небу не летают? Ангелы!.. Только бескрылые, четвероногие, в зимних шубах… Ты когда-нибудь их глаза видел?