Избранные сочинения в пяти томах. Том 4 - стр. 69

– Колоски собирать? Опять под нагайку? Опять голодать?

Хотя в госпитальном рационе сала и не было, но голодом никого не морили. Надия оставляла мне не только мою пайку, но и порцию двух моих соседей – украинца Мельниченко и безымянного солдатика, сплошь обмотанного бинтами. Порой казалось, что он уже завернут в саван, и его вот-вот вынесут из палаты. Может, оттого, что мне хотелось поскорей выздороветь, или оттого, что за полтора года я успел вдоволь наголодаться в новой и непонятной мне стране, я, как и госпитальные воробьи, склевывал все до последней крохи – слопал овечий сыр, до дна вылизал баночку меда, намазывая его на хлеб, и, давясь от стыда и удовольствия, уплетал, уплетал, уплетал…

Я прогуливался по палате – шагал от стены до стены, останавливаясь у выходящего во двор окна, и, припаяв свой взгляд к купе айвовых деревьев, смотрел на пронырливых воробьев, на радостное трепыхание их серых крылышек, наблюдал за их недальними перелетами и приземлениями и, обуреваемый завистью, думал о том, что Господь Бог вроде бы ничем не обделил человека, даровал ему даже что-то лишнее – печальные мысли, например, но почему-то не удосужился снабдить его вот такими, трепыхающимися от нетерпения и вожделения, неказистыми крыльями, чтобы он мог в один миг беспрепятственно оторваться от земли и по своему желанию хоть немного полетать в общей клетке с ее голубой, просвечивающейся сквозь прутья крышей – от этого двора до порога харинской хаты, от госпиталя до «Тонкареса», от Джувалинска до Шахтинска или Белой Церкви, от России до листопада в Литве. От земли до неба.

Порой мы смотрели на айвовые деревья вместе – я и безногий казах на костылях.

– Ты что там, парень, видишь? Айва как айва… Воробьи как воробьи… Тучи как тучи…

Я не мог ему сказать, что я вижу, я не мог это и себе толком объяснить, но я видел, ей-богу, видел, и всякий раз, когда я подходил к окну и вытирал рукавом пижамы запылившееся стекло, мне казалось – завтра что-то должно совершиться: завтра все начнется сначала, и я обрету то, что потерял и то, что у меня отняли. Завтра прозреет Мельниченко, завтра снежная баба снова превратится в живого человека… Завтра – какой же это прекрасный и завораживающий обман!.. Завтра светит, как солнце, всем, но всходит не для каждого…

– Гриша, – услышал я голос Надии и обернулся. – К тебе гость. Прибери-ка, неряха, постель. Спрячь в тумбочку еду. Застегни на все пуговицы пижаму.

Гость?! Ни одна из догадок, промелькнувших в моей голове, увы, не подтвердилась.

Гостем – кто бы мог подумать! – оказался скуластый лейтенант Энгельс Орозалиев с ответственной планшеткой на боку.

– Здоров, малой! – бодро поприветствовал он меня, как будто мы никогда и не расставались. – Как дела?

– Здравствуйте, – ответил я, пытаясь скрыть свое разочарование. Я ждал кого угодно – Нурсултана, Харину, маму, но только не его.

– Если Энгельс Орозалиев дает слово, то обязательно сдержит. Сказано было – позвоню, и позвонил. Признаюсь честно, с самой мамкой не разговаривал – она в школе была. Но хозяйка ваша… как ее…

– Анна Пантелеймоновна.

– Вот, вот – Пантелеймоновна. Она мне по телефону сказала: пусть не беспокоится… пусть выздоравливает, мамка при первой возможности к нему приедет. – Орозалиев перевел дух и шутя добавил: – Напиши ей, чтобы поспешила. Не успеешь оглянуться, как и тебя, малой, забреем в солдаты… Между прочим, привет тебе от твоих носильщиков. А это от меня гостинцы… мармелад… консервы… и американские галеты… Поправляйся! И прости – как всегда, опаздываю…