Избранные сочинения в пяти томах. Том 1 - стр. 44

Я замолк и уставился в оконце, отыскивая на лоскутке неба свою звезду. Но ее там не было.

– Домой я все равно не вернусь, – пригрозил кому-то в темноте Пранас. – Наймусь куда-нибудь на работу. Отец в двенадцать лет с фабрики первую получку принес.

– И ты будешь столяром? – Почему-то мне не спалось.

– Не, – Пранас зевнул. – Я буду полицейским.

– Ого! – удивился я. – Для полицейского у тебя роста не хватает.

– А я подрасту.

– А зачем тебе быть полицейским?

– Меня тогда никто не арестует. А я смогу! Приеду в местечко и уведу, например, тебя.

– За что?

– Придумаю. Полицейскому хорошо. Его все уважают и боятся.

– А меня возьмут?

– Нет, конечно. Ты в полицейские не годишься.

– Почему?

– Сам знаешь.

– Некрещеный?

– Ага.

– А зачем полицейскому быть крещеным? Он должен быть злой.

– Полицейский должен быть злой и крещеный, – заявил Пранас.

– Давай спать, – предложил я.

– Давай.

Летучие мыши, и те притихли.

Я повернулся на бок, уткнулся в дерюгу и заснул.

Мне снилось, будто я стал полицейским. Хожу по местечку в мундире с погонами, с блестящими пуговицами и всех арестовываю. Прихожу к бабушке и надеваю ей на руки наручники.

– За что, Даниил? – спрашивает старуха.

– За гусей. За деда.

Вслед за старухой забираю парикмахера Дамского, потом господина аптекаря, лавочника, его дочь Суламифь и ее урода жениха. Обыскиваю каждого и сажаю на хлеб и воду…

Ночью прошел дождь – летний, щедрый, суматошный. По Мельничной улице текли теплые и шумливые, цвета горохового супа, ручьи, а редкие деревья, умытые, как в праздник, с отяжелевшими от капель листьями, возносили свои верхушки к небу, благодаря его за долгожданную щедрость.

Воздух был свеж, и эта свежесть передавалась всему: и мыслям, и крышам, и хлебу.

Мы наспех позавтракали чем Бог послал, съели остаток рыбы (Элиазар сдержал слово и отсчитал Пранасу два лита). О гусе бабушка даже не заикнулась. Гусь предназначался моему отцу, а наши желудки, не измученные тюремными харчами, ее не волновали. Да и я сам не притронулся бы к гусю, если бы она даже предложила: отец мне был не менее дорог, чем ей.

После завтрака Элиазар сказал:

– Мне самому сходить к стряпчему или вместе пойдем?

– Вместе пойдем. Если уж платить деньги, то хоть знать, кому платишь.

Самое удивительное в бабушке был не злой язык, не глаза, которые замечали каждый пустяк – другой бы его и взглядом не удостоил, – не руки, надававшие мне уйму затрещин и ощипавшие такую же, если не большую, уйму гусей. А ноги! Только они, казалось, у нее не старели. С раннего утра до позднего вечера, когда язык отдыхал, когда глаза слипались от усталости, а руки покоились, как у мертвеца на тощем животе, ноги куда-то ее носили, торопили, гнали. Одно еще счастье, что бабушка родилась женщиной. Что было бы, если бы она потеряла на войне с германским царем ногу? Птице мало одного крыла, птица с одним крылом – не птица.

– По пути я за бритвой зайду и в аптеку, – возвестила бабушка.

Мы довольно долго шли по городу, пока не добрались до ратуши. За ратушей Элиазар отыскал деревянный дом, втиснувшийся между двумя каменными зданиями, поднялся по тряской лестнице наверх и негромко постучал в дверь. Мы с бабушкой стояли внизу и ждали. Никто шапочнику не открывал.

Элиазар постучал еще громче. Из соседней квартиры высунулся заспанный мужчина с всклокоченными, как куст можжевельника, волосами. Он оглядел Элиазара и рявкнул: