Избранные произведения. Том 2 - стр. 29
Зазвонил телефон. Муртазин взял трубку и сразу узнал голос директора Зеленодольского завода Чагана, с которым не раз прежде встречался в главке.
Чаган расспрашивал, как он доехал, как устроился, как «крутится-вертится» на новом месте «работка». Муртазин отвечал односложно, нехотя. Он ещё помнил случайно подслушанный им в коридоре главка разговор этого самого Чагана с другим директором. Толстяк с ехидным смешком довольно громко нашёптывал тому на ухо: «Шиш возьмёшь у этого своенравного, злого татарина. В Рождество лопаты снега не выпросишь». И принялся учить новичка, как обходить «строгое начальство». С тех пор Муртазину непереносим стал один вид этого жизнерадостного толстяка Чагана. Он частенько-таки прижимал его. Но Чаган был настолько толстокожим и так крепко сидела в нём способность не унывать ни при каких обстоятельствах, что временами просто бесил Муртазина. Разговаривать с ним, как со всеми другими, было невозможно, на муртазинские доводы он обычно отвечал лукавым смешком и добивался своего, всякий раз шутливо коря Муртазина: «Нехорошо, Хасан Шакирович, своих земляков обижаешь, нехорошо». И ещё была у него какая-то нелепая, по мнению Муртазина, поговорка: «Крутится-вертится шар голубой».
Перед отъездом из Москвы Муртазина вызвали в ЦК.
Там ему прямо в глаза сказали, что у него появились замашки вельможи, что он оторвался от жизни. И предложили поработать директором завода.
Когда он в глубоком раздумье шёл оттуда, ему, точно назло, повстречался Чаган. Этому тучному весёлому коротышке уже всё было известно, а он как ни в чём не бывало широким жестом подал Муртазину руку и сказал:
– Значит, крутится-вертится шар голубой?.. И вы, Хасан Шакирович, едете на настоящую работу. А то, небось, засиделись в кабинете? Теперь, значит, будем соседями. И, надеюсь, добрыми. Татары говорят: «Аллаха уважай, но и соседа не меньше». Я тоже кое-что делаю для вашего «Казмаша». Думаю, на второй же день начнёте мне звонить, телефонисток мучить. – Но, увидев, что Муртазин мрачнеет, быстро переменил разговор. – Когда едете? Завтра? Вот и прекрасно. Я тоже завтра. Значит, вместе. Каким поездом?
Но Муртазину ехать с ним не захотелось. «Будет теперь при каждой встрече трунить надо мной».
Разговор с Чаганом вдруг прервали, и в этот момент вошёл Гаязов. Муртазин положил трубку и протянул секретарю парторганизации руку. Минуту они молча измеряли друг друга взглядом. Гаязов опустился в глубокое кожаное кресло.
– Вы знаете Чагана? – спросил Муртазин.
– Семёна Ивановича у нас все знают, – усмехнулся Гаязов. – Он делает для нашего завода натяжные станции и… собирается отобрать у нас переходящее знамя.
– Ну, это ещё как сказать!.. – недовольно проворчал Муртазин.
Оттолкнув кресло, он резко встал, снял с бронзовых настольных часов колпак и, сверив их со своими, перевёл стрелки на две минуты вперёд. Затем поставил колпак на место и, подстелив предварительно старую газету, взобрался на стул, чтобы подвести стенные часы. Крепкий дубовый стул заскрипел под ним.
Подвинув стрелку, Муртазин, одёргивая рукава, покосился на Гаязова. Секретарь парткома, положив ногу на ногу, всё так же полулежал в кресле, но выпуклые глаза его смеялись. Он уже успел по своим, сегодня только сверенным по радио часам определить, что стенные отставали на целых три минуты.