Итальянский секретарь - стр. 13

– Это чудовищная история, Ватсон, – задумчиво говорил Холмс, довольный тем, что у него наконец было вволю табаку его любимого «бодрящего» сорта; табак уже тлел у него в трубке, и Холмс предвкушал погружение в детальный разбор жестокости человека к человеку, как иной мог бы предвкушать сытную и обильную трапезу. Правда, эксцесс, о коем Холмс намеревался говорить сегодня ночью, случился триста лет назад; но у Холмса своеобразное понимание добра и зла, и ему неважно, когда совершилось преступление, вчера или в прошлом году; напротив, тот факт, что правосудие так сильно запоздало, лишь заставлял его мозговые шестеренки крутиться быстрее. – Воистину чудовищная, но все же знать о ней в определенном смысле полезно, – продолжал он с оттенком презрения в голосе. – Наши современники привыкли думать, что елизаветинская эпоха – это Шекспир, Марлоу и Дрейк[4], выдающиеся литераторы и еще более выдающиеся патриоты. Мы забываем, что у этой эпохи была и оборотная сторона, довольно отвратительная, что в те годы на кострах сгорело куда больше англичан, чем играло на сцене всех театров вместе взятых; что шпионов-убийц, торговцев тайнами, было больше, чем героев, ступавших на палубы победоносных кораблей. Ведь и Марлоу встретил свою смерть не мудрым, престарелым поэтом, но юным тайным агентом, при исполнении служебных обязанностей, когда в глазницу ему вонзился кинжал другого шпиона.

– Но послушайте, Холмс, – запротестовал я, отчасти сердито; я всегда считал политические и исторические воззрения моего гениального друга несколько примитивными (до сих пор помню, как во время нашей первой встречи Холмс признался, что никогда не слыхал о Томасе Карлайле[5], и тем более не читал ничего из его трудов). Однако это никогда не служило источником раздоров между нами; хотя интерпретации Холмса страдали некоторой упрощенностью, они, как правило, не расходились с моими собственными чувствами. Но по временам он проявлял то, что я не могу назвать иначе как юношеским цинизмом, – а ведь любой человек с военным прошлым воспринимает обиды своей истории и своей нации именно сердцем, хотя умом, возможно, оценивает факты совершенно иначе. – Мы ведь говорим сейчас о Шотландии, а не об Англии.

- Мы говорим об особенно омерзительном преступлении, на которое преступники никогда не осмелились бы без поддержки влиятельных англичан, без тайного участия самой высокопоставленной интриганки, Елизаветы. Нет, Ватсон, у нас не выйдет положить эту кровавую трагедию в папочку с надписью «чего только не бывает в этой Шотландии» и забыть о ней. Хотя финал истории убедил в обратном многих так называемых патриотов Англии.

Точке зрения Холмса, конечно, недоставало тонкости, но по сути она была верна. Более того, я понял (и мне стало неловко за мой поучающий тон), что забыл подробности печально знаменитого убийства Давида Риццио, личного секретаря, учителя музыки и наперсника Марии, королевы шотландской. Но, как я уже сказал, Холмс мастерски умел рассказывать подобные истории, неважно, где и когда они произошли; и тут же оказалось, что он готов закрыть глаза на резкость старого вояки и помочь мне вновь ознакомиться со всеми подробностями этого давнего дела, пока мы несемся по средней Англии и йоркширским пустошам – трудно было бы сыскать более подходящий фон для подобного рассказа, да еще при том, что снаружи бушует гроза.