История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен - стр. 72
Ни крестоносцы, ни владетели Дамаска не имели причин радоваться устранению самого опасного их соперника. Зенги оставил нескольких сыновей; старшие из них, Сейф ад-дин («меч веры») Гази и Нур ад-дин[112] («свет веры») Махмуд, несмотря на неожиданность катастрофы, которая ставила на карту всю будущность этой династии, быстрым образом действий уничтожили в зародыше всякое возможное сопротивление и таким образом могли вступить в полные права наследства после отца. Разделение только что возникшего нового государства в данном случае не было ошибкой. Успехи Зенги в Сирии не раз страдали от того, что он должен был одновременно обращать свои взоры из Мосула на восток. Теперь же здесь, на родине династии атабегов, вступил в управление старший из сыновей, Сейф ад-дин; границы его владений доходили на западе до реки Хабура и соблюдались до смерти Сейф ад-дина (544 = 1149 г.); когда позднее эмир Синдшара, лежащего восточнее, перешел от преемника Сейфа, Кутб ад-дина Маудуда (544–565 = 1149–1170) к Нур ад-дину, то этот последний, отличаясь большим умом, сознал все зло междоусобной войны и отказался от нее; он выказал этим отсутствие эгоизма, которое надо поставить ему в большую заслугу. Отныне сан атабега Мосульского стал в его семье наследственным до 607 г. (начало 1211 г.), когда, по смерти Зенгида Арсланшаха, эмир Бедр ад-дин Лулу сначала управлял за его десятилетнего сына, а потом окончательно захватил власть в свои руки.
Власть атабегов в Сирии была гораздо менее продолжительна; зато единственный государь из всех потомков Зенги, действительно обладавший ею, Нур ад-дин Махмуд (541–569 = 1146–1174), приобрел неувядаемую славу и всемирно-историческое значение. Еще долго после его смерти сирийцы называли его аль-Мелик аль-Адил, «справедливым царем», и он во всех отношениях заслужил это название. Он придавал большое значение водворению правильного судопроизводства среди своих подданных и желал этого не только по политическим расчетам, но потому, что ему было присуще чувство справедливости, которое проистекает из истинного мужественного благочестия.
Но решительный оборот крестовых войн был обусловлен не только его военными подвигами. Ему неотъемлемо принадлежит другая заслуга: влиянием собственной могучей личности, своим примером и поступками, равно как решительными мерами, он сделал для магометан войну с христианами вопросом веры и возбудил усердие их до фанатизма как раз в тот момент, когда у противников это наиболее могущественное побуждение начало ослабевать и легкомыслие, безнравственность, даже бесчестность стали перевешивать у большинства.
Правда, и до Нуреддина[113] неоднократно делались попытки придать борьбе с неверными несколько более оживленный характер, путем пробуждения религиозного пыла: когда султан Мухаммед велел Маудуду проникнуть в Сирию, то это было обусловлено, по крайней мере отчасти, беспокойным движением в всегда строго правоверном Багдаде, а когда Зенги в 532 (1138) г. нуждался один раз в подкреплении с востока, то этот опытный политик пробовал не без успеха снова воспользоваться народною массой столицы халифата, чтобы оказать желаемое давление на правительство востока. Но это были мимолетные явления, не имевшие дальнейшего значения; обыкновение магометанских хищнических государств Сирии не стесняться в заключении союзов с франками, как только это представлялось выгодным для себялюбивых целей, едва ли могло способствовать на самом поле войны усилению чувства, что война эта священна, джихад. При Нуреддине было иначе. Этот великий государь, личность которого везде почиталась мусульманами и воодушевляла их, явно и умышленно показал, до какой степени он чувствовал себя борцом за веру в своих походах.