. Демосфен принадлежал к числу тех трагических, одиноко стоящих в истории личностей, в которых горячая любовь к прошедшему соединяется с ясным сознанием невозможности призвать его снова к бытию. Он хотел удержать, по крайней мере, те части этого прошедшего, в которых еще были признаки жизни, и без устали боролся с Филиппом, в котором не без основания видел самого опасного врага греческой старины. Фивы пали, и Демосфен отказался от безнадежного спора. Он понял, что дело, начатое Филиппом, перешло в более крепкие, непобедимые руки. В самом деле, что могла противопоставить Греция двадцатидвухлетнему вождю, на которого природа и судьба расточили дары свои? Ему дана была даже внешняя красота, так сильно действовавшая на народ, по преимуществу одаренный художественным чувством изящной формы. Женственная прелесть его лица сменялась иногда грозным выражением, напоминавшим гневного Зевса
[127]. Кассандр
[128] не мог забыть этого выражения много лет после смерти Александровой и, будучи сам царем македонским, содрогался при виде статуй своего великого предшественника. Вам, вероятно, известно, какое воспитание дал сыну Филипп. Аристотель передал своему ученику все богатство идей, выработанных до него греческою наукою, и можно без преувеличения сказать, что ученик стал во многом выше наставника. Греция, с такою неприязнью принявшая весть о вступлении Александра на македонский престол, поддалась вскоре обаянию его личности и привязалась к нему с тою способностью увлечения, которую она сохранила от юных дней своей истории. Могли ли Афины долго враждовать против изящного юноши, в котором воплотились прекрасные стороны греческого ума и характера? Кому, как не ему, было докончить поэтический подвиг, начатый гомерическими героями
[129], с которыми он представлял такое поразительное сходство?
Многие историки возводят на Александра следующее обвинение. Они говорят, что он начал свое предприятие как искатель приключений, что он позабыл обеспечить себе возврат и играл судьбою как отчаянный игрок, а не как истинно великий человек. На это легко отвечать. Александр недаром вслушивался с детских лет в рассказы о Персии; недаром он, еще будучи ребенком, расспрашивал персидских послов о силах их царя, о путях, ведущих к его столицам, о разноплеменных народах, составляющих его государство. Начиная поход, он глубоко знал средства, какими располагал неприятель, и на этом основании расположил план будущих действий. Если бы могущество государств измерялось числом квадратных миль, которое они занимают, и количеством народонаселения, то конечно борьба с Персиею могла бы казаться безумием; но Александр иначе понимал государство: он знал, что кроме внешних сил есть в нем другие – нравственные, которые в великих борьбах народов всегда берут перевес. Ему было известно, что персидское царство, связанное завоеваниями Кира[130] из разнородных племен, разлагалось на составные свои части, и что во многих сатрапиях[131] уже введена была наследственность. Каждый сатрап считал себя самостоятельным правителем вверенной ему области и мало заботился о выгодах целого государства. Недавние смуты еще более ослабили власть царя, от большей или меньшей крепости которой зависела дальнейшая судьба Персии. С другой стороны, должно сказать, что материальные средства Персии были огромны, почти неистощимы. Нужна была только опытная рука для того, чтобы привести в действие праздные силы и возвратить государству положение, в каком оно находилось при первом Дарии
