Ипатия – душа Александрии - стр. 40
– Кириллу?
– Конечно, потому что он им не подчиняется и не допускает постороннего вмешательства в дела Африки.
– Но этому, вероятно, могут помочь соборы?[60]
– Соборы? Подожди говорить, пока сам не побываешь на одном из них. Игумен Исидор говорил, что если бы он когда-нибудь стал епископом, то ни за что бы не поехал на собор. Он не видел ни одного собора, который не пробуждал бы в человеческих сердцах дурные страсти и излишними словопрениями не усложнял бы первоочередных вопросов. Да и решение иногда заранее продиктовано царедворцем, командированным императором или, хуже того, евнухом или поваром, как будто они преисполнены благодати Духа Святого и более всех способны устанавливать догматы святой вселенской церкви.
– Неужели на соборах бывают и повара?
– Да ведь прислал же Валент[61] своего лейб-повара, чтобы помешать Василию Кесарийскому[62] провести учение, не разделяемое двором. Уверяю тебя, самое главное здесь – снискать сочувствие двора или самому пролезть туда. Я, конечно, строптивый старый ворчун. Молодость должна учиться на собственном опыте, а не брать готовое от стариков. Открой глаза, юноша, и суди сам. Ты увидишь, каких святых порождает подобное руководство вселенской церковью. Вот один из таких сосудов благодати. Гляди! Я ничего больше не скажу.
Пока он говорил, к ним приблизились два огромных негра, которые опустили у лестницы ближайшей церкви какой-то предмет, еще невиданный Филимоном. То было кресло, напоминавшее носилки, ручки и спинка которого были богато отделаны серебром и слоновой костью, а верхняя часть была задрапирована шелковыми розовыми занавесями.
– Кто сидит в этой клетке? – спросил Филимон старого священника.
Негры остановились, стирая с лица пот, а молодая хорошенькая невольница торопливо подбежала с зонтиком и туфлями и почтительно приподняла край занавески.
– Это святая, говорю тебе, святая!
– Посмотри, – шептал старик, – им недостаточно того, что христиан делают вьючными животными. А игумен Исидор не понимает, как это человек, любящий Христа и познавший благодать, которая освободила весь род человеческий, может держать рабов.
– Я этого тоже не понимаю, – сказал Филимон.
– Ну а мы, в Александрии, думаем иначе. Мы даже не можем подняться по ступеням храма Божия, не снабдив особой защитой наши изнеженные ноги.
С кресла сошла женщина, при виде которой Филимон еще шире раскрыл глаза, чем при недавней встрече с Пелагией.
Белая шелковая туника женщины была испещрена всевозможными рисунками: на ней были вышиты и притча о Лазаре, и ряд крестов, и Иов[63] с его тремя друзьями.
– Ее одежда, – шепнул старый священник, – свидетельствует о паломничестве, предпринятом около двух лет тому назад в Аравию, чтобы увидеть и поцеловить ту самую навозную кучу, на которой сидел патриарх Иов.
На шее важной дамы среди полдюжины ожерелий висела рукопись Евангелия с позолоченными краями и замком из драгоценных камней. На голове посредине высокой жемчужной диадемы красовался крест, а сзади диадемы и вокруг нее вздымалось сплетение напомаженных локонов и кос вышиной с полфута. Вероятно, в это утро какая-то несчастная рабыня потрудилась не один час над возведением этой башни, не получив в награду ничего, кроме выговоров.
Смиренно, с жеманным лицом и потупленным взором, всходила по ступеням нарядная прихожанка, испуская порой вздохи раскаяния, склоняя голову и прижимая руку к груди, блистающей самоцветными камнями. Увидев священника и монаха, она отвесила им поклон и с глубочайшей покорностью испросила позволения поцеловать край их одежды.