Имя Нормы - стр. 3
Что-то было в этой вещи неуловимо уютное, родное. Стоило взять её в руки, чтобы понять, что она создана для удовольствия. Удовольствия трогать. Под тонким пунцово-розовым шёлком обложки был слой чего-то мягкого, податливого, пальцы слегка утопали в нём, оставляя вмятины. И большим удовольствием, чем всякий мёд, было – смотреть. Даже ещё не открывая, можно было любоваться вытканным узором обложки – золотистыми ромбами с бутонами цветов внутри.
«И не альбом то был, а волшебный замок, в котором жили заколдованные принцессы. Там была и она. Я не думал: «Вот бы! Была бы она моей мамой». Я смотрел на неё, нет, я поглощал этот образ, питался им. Подыхал от единственного желания, не понимая, понятия не имея, что это за наваждение – никого, а только одну её видеть, пролистывая остальных.
И что из того, что все обитательницы были собраны там одна красивее другой, в нарядах королев – в струящихся шелках, драгоценностях, мехах. На наших улицах таких не увидишь. Нереальных, недостижимых, как радуга. Одна только среди них была реальной, потому что… Да я уже видел её раньше, может, где-то в городе, может, во сне. Она могла быть и мечтой и всё-таки настоящей – тёплой, без этого «не подходи ко мне, я звезда, а ты кто?!»
Девушка на картонке была живой. На плоской никчёмной картонке, как и все те – и живая. А другие нет.
Из всех открыток любимых было три. Полукруглые вырезы на картонных страницах альбома, держащие фотокарточки, кое-где надорвались – так часто их вытаскивали. На одном фото она почти девочка – подросток. С закрытыми глазами, волосы треплет ветер, она слушает, что он говорит ей. И думает, что ему ответить. Но не знает. И вроде догадывается уже, что ветер в лицо – не самое страшное, что готовит ей судьба… Постарше: в летнем белом сарафане, тесно облегающем фигуру, сидя по-турецки с тетрадкой в руках. Кажется, что в этот момент она на каникулах и мысли её далеки от уроков… Ещё старше – с ромашкой в зубах, озорство в глазах, обещание в улыбке. Сладостное, но не слащавое.
Платья у неё тоже были эффектные, хоть и без дурацких перьев, вполне понятные, в которых могут ходить обычные девушки даже сегодня. И не платья были главным, а… излучение. То, что излучали её счастливое лицо и все линии фигуры. Не излучали даже, а облучали. По неизвестным законам это облучение переходило от картонок на смотрящего, поглощая его целиком. Может, и было что-то болезненное в том состоянии, с которым хотелось находиться в поле этого неизученного облучения, не выходить из него и возвращаться в него снова и снова.
Милая, милая тётя Ида. Все её строгости, принципы, партизанская верность тайне… Да не боялся я её ни капли. Без неё мне было и не выжить. Ну, прости меня, ничего я не мог поделать с собой после того, как в первый раз увидел тот альбом. Он стал единственным… Вроде острова спасения в мире, откуда меня постоянно гнали. Я убегал к нему, как к себе домой. Там я никого не боялся.
И зачем надо было устраивать сцены? Если бы тётушка по-настоящему хотела, чтобы я никогда не открывал того альбома, она сделала бы его невидимым. Но она и сама частенько застревала в нём. «В молодости я мечтала стать актрисой», – виновато подняв глаза, если её застукать, произносила она. Она актрисой?! С её родителями, кончеными баптистами? И если она была сухарём и куском льда, как считали самые умные из соседей, что же ей взбрело в голову усыновить кучу детей, да ещё таких, как я, полукалек?»