Император Николай I - стр. 16
Цесаревичу и Адлербергу высказал свою волю насчет похорон. Назвал зал на первом этаже в Зимнем дворце, где должен быть выставлен для прощания гроб с его бренными останками, и указал место в Петропавловском соборе, где надлежит похоронить. При этом особо пожелал, чтобы погребение было совершено как можно более скромно, без пышного катафалка, «без всяких великолепных в зале и церкви убранств».
Свою волю о похоронах Император Николай I выразил еще в своем духовном завещании, написанном первый раз в 1831 году, а затем несколько раз дополнявшемся и редактировавшемся (последние дополнения были сделаны в 1845 году). Там было сказано, что похороны должны быть устроены как можно проще, без длинного траура[20], и выражена воля «быть похороненным за Батюшкою у стены, так, чтобы осталось место для Жены подле меня»…
Вслед за сановниками к одру Императора были приглашены дворцовые служители, которых он всех поблагодарил и попрощался. Следом отправлены были прощальные телеграммы в действующую армию, в Москву и в Берлин – брату Императрицы Александры Федоровны Королю Фридриху-Вильгельму IV (1795–1861; Король с 1840 года).
Попросил Цесаревича попрощаться за него с гвардией, со всей армией и особенно с защитниками Севастополя. «Скажи им, что я и там буду продолжать молиться за них, что всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где мне это не удавалось, это случалось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня».
Над Петербургом занималась заря; тот день оказался для февраля на редкость солнечным и тихим. Во дворце же царила напряженная и безрадостная атмосфера. Все находились в состоянии оцепенения.
Сюда, в этот последний уголок, где угасал Повелитель величайшей Империи, были устремлены мысли и взоры множества людей со всего света: новость о смертельной болезни Русского Царя утром 18 февраля с быстротой молнии облетела европейские столицы. Телеграмма в Берлин пришла еще затемно, а оттуда весть быстро достигла Вены, Парижа, Лондона.
Кто-то понимал, но большинство тогда лишь чувствовало, что в Петербурге совершается великий исторический перелом, что происходит встреча настоящего и будущего. Каким оно будет, это будущее? Ответа не было, но ясно было одно: оно станет другим.
Император не боролся за продление земного существования, он готовился к встрече с Всевышним. Мандту задал два последних вопроса: «Потеряю ли я сознание?» Лейб-медик стал уверять, что, как он надеется, этого не произойдет. Второй вопрос «Когда все это кончится?» остался без ответа, да он уже и не требовался.
Государь оставался в твердом сознании почти до самого конца, его глаза то открывались, то закрывались, но взгляд был осознанный, но вместе с тем уже какой-то потусторонний. Находившиеся рядом замечали, что время от времени его губы шевелились; было видно, что он произносит молитвы. Когда духовник стал читать Отходную, Император внимательно слушал и все время крестился. После того Бажанов благословил его, осенив крестом, Император поцеловал у него крест и произнес: «Мне кажется, я никогда не делал зла сознательно».
Александра Федоровна, как и Цесаревич, все последние часы была рядом. Держа ее за руку, Николай Павлович произнес ей последние благодарственные слова: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем, с той минуты, когда я впервые увидел тебя, и до моего последнего часа». И он тоже всегда был для нее ангелом-хранителем, и когда его «последний час» истек, Императрица закрыла глаза своему бесценному супругу.