Императив. Беседы в Лясках - стр. 36

– Теперь совсем другая тема. Искусство всегда раньше было в значительной степени национальным, до XX века?

– Нет, я думаю, что только в XIX веке, потому что в XVIII столетии не было этого. До этого было все универсальным, например, итальянская опера была во Франции своей. Даже в XIX веке, если Верди создавал новую оперу, она появлялась и в Санкт-Петербурге, и в Лиссабоне почти одновременно.

– Но это было связано с тем, что был очень тонкий слой потребителей этой культуры?

– Конечно. Но старые аристократы и раньше были космополитами. И понятие нации – это, насколько я это понимаю, появилось во времена Наполеона. С того времени появился русский царь, он раньше был православным царем, значит, был наследником византийского императора и никого другого.

– Итак, искусство до XIX века было наднациональным в основной своей массе, почему оно стало национальным?

– Потому что нации появились…

Вручение премии Академии изящных искусств во Флоренции, 1991 г.

– Благодаря тому, что оно расширяло круг…

– Нет, наоборот, мне кажется, что когда появилось чувство нации, появился гораздо более сильный этнический смысл, которого раньше люди не имели. Они начали понимать, что они германцы, славяне – этого раньше не было. И это был такой переходный момент… Это очень заметно в музыке. А вообще я сам с интересом смотрю на различия менталитетов в Европе. Чем больше мы сейчас узнаем друг друга… Но французская литература была мировой литературой в XIX веке, и просто нельзя было представить, как человек мог считать себя образованным, если он не

знал, скажем, Бальзака или Виктора Гюго. Это было обязательно. То же касается и немецкой литературы. Клейст, Гёте – нельзя было быть образованным человеком, если вы не слышали, кто это. Или кто такой Мандзони – это уже когда Италия объединилась. Я думаю, что в предыдущих эпохах Европа была всегда в этом смысле объединена.

– Итальянская литература до французской была первой…

– Ну конечно, она была первой, которая отошла от латыни, им было легче всего. И без Сервантеса трудно было бы себе представить Европу. А Сервантес сейчас снова популярен, произошла смена эпохи, и он актуален для меня. Когда читаю «Дон Кихота», вижу, что он пишет о таком же самом разочаровании новой жизнью, новым миром, как и в наше время – тогда умирал миф о рыцарях, а сейчас – миф о джентльменах, в этом есть сходство. Образ женщины… удивительно, эта идеализация средних веков и эта грубая правда о Дульсинее, ее узнаем как-будто только сейчас. Сегодня Грета Гарбо не существовала бы на экране, ее забыли, потому что люди ее не понимают, она как будто не с этой планеты.

– Но Марлен Дитрих сегодня была бы более понятна.

– Да, потому что там есть элемент перверсии, она гораздо ближе в этом смысле.

– Я так понимаю, что сегодня опять актуальны фильмы, которые снимала Лени Рифеншталь?

– К сожалению, это мечта увидеть этот нечеловеческий мир.

– В 90-е годы это было уже неактуально…

– Да.

– А сейчас опять ее смотрят.

– Да, но просто люди начинают мечтать об этом порядке, об этой геометричности и о человеке в рамках, которые видим у Лени Рифеншталь. Монументальный человек в рамках. Есть над чем задуматься, и я здесь иду против общественного мнения. Знаете, то, что произошло вследствие 1968 года, который я считаю очень несчастливым годом для Западной Европы. Эта псевдореволюция была на самом деле очень разрушительна, и я считаю, что ее разрушительный аспект был намного сильнее, чем позитивный. Но в то же время многие ценности, которые во время тоталитаризма были абсолютизированы, после 68-го были разрушены или осмеяны. И люди их уже не принимали всерьез. Вы знаете, что бойскаут стал смешной фигурой… это значит, что человек, который владеет собой, человек, который развивает способность самоограничения и который служит другим – смешон.