Иллюстратор - стр. 12
Но меня будто бы отрезало невидимой глухой стеной, по одну сторону которой – мой родной сын, пленённый лесными духами, а по другую – я, отчаянно пытающийся достучаться до Чонги, которого я нёс, прижимая к груди, но который, вопреки всем усилиям, удалялся от меня всё дальше и дальше, с понятной лёгкостью соблазняемый щедрыми обещаниями скорого избавления от тягот бытия. Неискушённый разум Чонги не привык защищаться. Легковерный и открытый, он впустил в свои светлые чертоги лесных паразитов, и те без труда завладели его детским наивным существом, отравив приторным ядом лживых посулов.
На последнем издыхании я вырвался из мрака лесных владений с отяжелевшим телом сына на руках, объятый скорбью в понимании жестокой правды о тщетности всех усилий. Когда назойливые когтистые ветви остались позади, я решился взглянуть в глаза сына. Пустые и остекленевшие – такими я увидел их в последний раз. Положив ладонь на застывшие веки, я ощутил исходящий от тела холод. Сын был мёртв, и давно, а всё остальное – наваждение, дикий, всепроникающий морок.
Исчезнувшее затмение разума открыло его неминуемым уколам боли, и я, утопив лицо в руках, зашёлся в безумном, рвущем горло крике. Кровь ударила в голову, в висках бешено застучало, я зажмурился в нелепой надежде проснуться от кошмарного сна, в отчаянном непринятии правды.
Спустя время я открыл глаза. Боль не исчезла, но моему взору предстало нечто: корни одинокого дерева на опушке леса обвивало мерзкое, склизкое, извивающееся красно-оранжевым туловищем существо – та же змея, что мы с Чонгой упустили. И, если верить Баме, одержимый духом мутант, казалось, ухмылялся, уставившись на меня, сверля огненными зрачками.
Тут впервые меня охватила ярость, но не человеческая, а подлинная животная, первобытная ярость, инстинктивная и необузданная. «Для сына это уже ничего не изменит, зато изменит для тебя!» – в исступлении выкрикнул я.
Всё, что я помню, – это кровь, прилившая к глазам, и жар, охвативший тело.
Дальше наступила тьма, и после тьмы я очнулся. В окровавленных руках я держал змею, разорванную надвое; неровные края её половин сочились тягучей слизью, источая характерный кисловатый запах. И да, это был тот самый запах… запах, исходящий из того пузырька с жидкостью, который я не задумываясь осушил, выполняя свою часть сделки.
Голова моя успела остыть, тело дрожало от холода в предрассветном облаке болотного тумана. В полусне я добрел до дома, тяжёлым грузом волоча за собой мёртвое тело сына; в полусне выслушивал соболезнования соседей; в полусне похоронил Чонгу на деревенском кладбище рядом с могилой его несчастной матери; в полусне чередой друг за другом сменялись ночи и дни.
Помню, как впервые за долгое время я решил умыться. Наполнив бачок умывальника колодезной водой, ополоснул лицо, подошёл к зеркалу, висевшему на стене, и взглянул на себя. Из зеркала на меня пялились, не мигая, огненно-оранжевые глаза – то были глаза змея. И в уме тут же всплыли прощальные слова королевы: «Ты изменишься, Сагда…»
Так вот как я должен был измениться… стать мутантом… но зачем?
И я стал меняться. С каждым днём человеческие черты сменялись змеиными, не сразу, постепенно я утрачивал природный облик. Медленное перерождение сопровождалось болью и ломотой во всём теле. Самым мучительным было состояние смены кожи, когда на всей её воспалённой, приобретшей вдруг желтоватый оттенок поверхности стали появляться язвы, кровоточащие и слизистые, которые трансформировались в затвердевающие на глазах чешуйчатые струпья.