Игры лукавого - стр. 2
– Это… что? Это… зачем?
– Это – для лекарств, – буркнула Авдотья и выпроводила любопытного вон.
Когда её не стало, заспорили-заворчали люди – родственников-то никого у старухи, кому хоронить? Ну, делать нечего, вызвались за бутыль самогону смельчаки деревенские – Митька да Ванька. Могилу рыли как-то поспешно, не молились, батюшку не звали, а то и дело к бутылке прикладывались. И похоронили, и, казалось, успокоились все.
Но на третий день все поняли – быть беде, ох, как быть! Первым пропал кот – известный на все Малые Ложки гуляка и задира.
– У меня Василий как человек был, – рыдала хозяйка кота Надежда Фёдоровна. – А тут – как будто в воздухе растворился. Только клок шерсти у крыльца и оставил…
В следующую же ночь Андрюшку Виляева нашли у опушки – босого, в одном белье, с сединой на висках. А ему только-только пятнадцатый годок пошёл. Ничего вразумительного Андрюшка не поведал, одно только и повторял:
– Глаза… Глаза у неё светились, как лампочки зелёные…
– Да у кого? – растерялась ревущая мать. За спиной кто-то ахнул:
– Дак эт он про Авдотью! У ней глазищи зелёные…
На деревенском сходе заговорили прямо:
– Неупокоенная она. Не по-людски похоронили, нехорошо.
– Надо бы тело вынуть, обряд провести.
– Да кто ж пойдёт? – хмуро буркнул глава деревни, Пахом Громов.
Долго все молчали, переминались с ноги на ногу, переглядывались. Потом Лёха-охотник шагнул вперёд:
– Я пойду. На медведя ходил, на кабана, а с бабкой уж тем более слажу. Один пойду, раз надо.
В полночь он взял фонарь, иконочку и лопату. На холме, под берёзой, где схоронили старуху, земля была рыхлая, сырая. «Уж как-то слишком рыхлая, – подумал Лёха, – а, почитай, пять дней, как схоронили».
Лопата глухо звякнула о крышку гроба. Лёха приоткрыл её и отпрянул: тела не было.
***
– Она в лес ушла, – прошептала старая Евдокия, зябко кутаясь в платок. – Вернулась к своим… нечеловекам.
Бабы испуганно заахали, зашикали на старуху: мол, и без того страшно, а ты жуть нагоняешь, беду кличешь.
С этого дня Малые Ложки будто грязной марлей накрыли. Туман не расходился ни днём, ни ночью, похолодало, задождило – а на дворе-то самое лето! Куры вдруг перестали нестись, дети заскучали-загрустили, люди по ночам в избах запертых от страха дрожали, жаловались поутру друг другу: кто-то слышал пение заунывное, к кому-то в окно царапались.
И тогда Лёха решился – пошёл ночью в избу Авдотьи.
Скрипучая дверь открылась нехотя, упираясь занозистыми досками в грубые Лёхины ладони. В лицо пахнуло сыростью, затхлой травой и… землёй. В темноте кто-то большой двинулся, молча, на Лёху, напугав бывалого охотника до дрожи в коленях. Тот выхватил нож, замахнулся и тут только понял – зеркало! «Чуть сам себя не своевал, – нервно хихикнул Лёха. – Зеркало, ох ты ж, бесовщина!»
Зеркало было огромное, во весь рост, в облезлой деревянной раме. Отражение Лёхи в свете фонаря рябило, как старый телевизор. Лёха, повинуясь внутреннему порыву, крикнул сердито:
– Авдотья! – крикнул он. – А ну, покажись! – и впялился в зеркало.
Оно затуманилось, дрогнуло, из глубины его всплыли глаза – светящиеся зелёным, лишённые всего человеческого. Послышался глухой голос:
– Чего звал? Я пришла.
Лёха, мысленно перекрестившись, выхватил свой «чур» – оберег из осины, вырезанный ему в подарок дедом, и с силой швырнул в зеркало. Раздался звон, брызнули в стороны осколки, больно кусая Лёху. Глухой яростный крик вырвался как будто из-под земли и разнёсся по деревне.