Игра в пазлы: новые правила - стр. 30
А здесь, в кладовых потертого чемоданчика, была вся мамина юность – задолго до меня, до папы, до Веры с Надей… Ах, какой хорошенькой, озорной девчушкой она была! (Почему я не такая?). Как похожи они с дядей Борей, и оба – копия отца, которого тоже звали Борис. Оказывается, когда мама родилась, друзья семьи окрестили ее «Лида-Боря». Вот она уже десятилетняя, держит на руках двухлетнего братца, который исподлобья таращится в камеру…
А вот их мама – моя бабушка, которую я никогда не знала; которую мне не позволили узнать. Уже пять лет она покоится в грозненской могиле, но на этом снимке – цветущая женщина, обнимающая маленьких внучат. Чем дольше я смотрела на это фото, тем большее чувство несправедливости меня охватывало. Почему ни я, ни Вера, ни Надя не могли вот так прижаться к ее мягкому боку, почувствовать теплоту ее рук?! Почему все это досталось Алине и Андрею, а мы, такие же внуки, выросли без бабушки?..
Бессмысленно растравлять себя этими «почему» – особенно теперь, когда я знаю ответ. Круглолицая женщина на снимке была мне чужой, чужой и останется, сколько бы мне теперь о ней ни рассказывали. А ведь девять лет мы могли быть вместе, и у меня в Грозном был бы еще один родной человек, и я хвасталась бы перед подружками: «А знаешь, что подарила/сказала/сделала моя бабушка?..». Но у меня не было бабушки. Тетя Дуся заменила ее лишь отчасти.
Дядька по-своему расчувствовался от воспоминаний. От него слегка пахло водкой, и у меня не осталось сомнений, что он приложился к заветной бутылочке. Но это не имело значения. Как хорошо сидеть с ним рядом, перебирать старые фото, слушать немногословный и оттого драгоценный рассказ о мамином детстве, о моих предках! Как отрадно погрузиться в прошлое (ведь настоящее безрадостно, а будущее пугает), не опасаясь услышать пронзительный голос: «Ну что вы застр-ряли над этой р-рухлядью, она вам дор-роже живых людей?!».
Я робко показала на старинное фото начала двадцатого века:
– Можно я возьму себе?
– Конечно. Алинке с Андрюхой это неинтересно. А Римка… – Дядя только рукой махнул.
Снимок меня очаровал. Восемнадцатилетняя прабабушка Мария сидит между подругами в своем светлом платье до пят (оно могло быть голубым или розовым), украшенном кружевами, подвесками, тесьмой; волосы ее гладко зачесаны, обнажая высокий лоб, руки благочинно сложены на коленях, взгляд спокойный и полный достоинства. Ах, каким безыскусным благородством веет от всех старинных фотографий! А посмотришь современные – хочется плевать. Почему?..
Я с благодарностью глянула на дядю Борю. С мужского лица на меня смотрели мамины глаза (и глаза этой красавицы на фото), и одного этого было достаточно, чтобы человек, не так давно чужой, стал родным и близким.
– Знаю, – глуховато произнес он, – тетя Римма бывает строга к тебе.
– Ничего, – быстро ответила я.
– Ты не обращай внимания. Она не со зла…
– Конечно.
Он пробормотал, что я не должна бояться: «если что» – он найдет на нее управу. Бедняга! Он живет под таким же гнетом, не может защитить собственную дочь, а думает, что сумеет защитить меня…
Я долго любовалась фотографией своей прабабушки. Потом положила рядом снимок, который мы с Линючевой сделали на днях в центре. Соня вышла великолепно. Я рядом с ней выглядела заморышем в старом свитере и с тремя волосинами на лбу (а ведь волосы – то немногое, чем я могу гордиться). Неудачная прическа, неловкая поза, а хуже всего – скорбно сжатые губы и взгляд, как у затравленного зверька. Если таким взглядом я смотрю на тетю Риму, неудивительно, что она злится! Ей бы вместо меня Соньку – хорошенькую, смешливую, покладистую… Тетя Римма, конечно, та еще стерва, но и я – не подарок.