Идущий сквозь прах - стр. 7
– У меня в загашнике, хозяин, есть пара-тройка историй про тех, кто не дошёл. Рассказать?
Конрад не ответил. Хагрим это воспринял как согласие.
– Была одна такая женщина, – зашипел Хагрим, шагая чуть впереди, чтобы Конрад слышал, но не видел морду, – Ульма из Гвинского ущелья. Травница. Ступала по этой дороге ещё тогда, когда Бесов Лес звали просто Мёртвым. Давненько это было, при старом герцоге, ещё до твоей Церкви Света… хотя уже не твоей, паладин!
Сын у неё болел – чернота на лёгких, как теперь бы сказали. А знала она, что на болотце у лесного склона, справа от тракта между Ош-Лодом и лесом, водятся корни сермии – редкая трава, сильно ядовитая, но исцеляет, если подобрать нужную дозу.
Люди уже тогда шептались: нечисть в лесу поселилась, шорохи, стоны по ночам, мол, лучше в обход. Но слухи – они такие. Им если верить, то можно ноги стереть по пустякам.
Вот и пошла Ульма лесом, прямой дорожкой, как ты сейчас, хозяин, только в противоположную сторону. Можно сказать, шла навстречу тебе. Шептала себе под нос: «Я не боюсь. Я с Богом». С Богом, ха. Видела бы она того Бога. Он бы мимо прошёл, как мимо дохлой собаки. У него свои любимчики.
На третью ночь, возле костра, когда она сидела на поваленном бревне и сушила ноги, к ней вышел бес. Боррих, так его звать. Явился в шкуре кабана, с волчьей пастью, с глазами – как у человека. И вот этот бес сел рядом – на брёвнышко. Просто сидел и смотрел на огонь. Не говорил ни слова. Она молиться стала – трясущимися губами. Сама крестится, а руки не слушаются: крест не может начертать. А Боррих возьми и ответь голосом сыночка её: «Мамочка, вернись!». Наутро и нашли её с головой в золе, с распоротым брюхом. И вылизано всё под чистую там было. Полакомился бес.
Хагрим вздохнул и причмокнул. Изо рта полилась слюна.
– И кто ж нашёл? – не удержался Конрад.
– Да знамо кто, путники.
– А то, что она с бесом разговаривала, она сама им рассказала?
– Не она, вестимо… – усмехнулся Хагрим. – Боррих и рассказал. Бесы между собой делятся. Шепчут истории друг другу, хвастают. И мне шепнули. Я ж у них вроде как сородич. В мелочах не спорим. Я своё съем, они своё. А те люди, что в Бога верят и молятся, самые вкусные, понимаешь ли.
– Значит, Боррих твой ждал, пока Ульма Бога призовёт… чтобы, стало быть, повкусней стала? – тихо протянул Конрад, усмехаясь уголком рта, но без веселья.
Хагрим повернул голову на хозяина и скалился, жёлтые глаза воровато и нагло блеснули как у зверя, которого поймали с костью, но не отобрали.
– Или был ещё один… торговец из Долинака. Как звать уже не помню. Пузатый, лоснящийся, на лошадке с колокольчиком. Всё смеялся: «Что мне бесы? Что мне духи? У меня серебро и острый нож!». И поехал, молодец, да не один, а с отрядом. Так не боялся. Смеху было – трое с луками, один с топором, и все в мехах. Уверенные такие. На первой же ночёвке пузач пошёл в кусты. Утром попутчики и нашли его. Вернее, голову. На пне стояла. Чистенькая, с улыбкой. Только уши у неё были не его. Ослиные.
Хагрим захрюкал – горлом.
– Есть ещё одна история, – прошипел он, понижая голос. – Любимая. Про вдову из Гребляново. Слепая почти, глухая, безъязыкая – старая. Шла через лес с внуком. Начерта туда попёрлась не скажу, не знаю, придумывать не стану. Внук – шустрый, щебетливый, в глазах искры, в ногах ветер. Всё ему неймётся. Кричит, зверюшек будит. А лес, сам знаешь, не любит, когда шумят. Лес тишину любит – как на кладбище. И вот внук кричит ей: «Баба, нас зовут!». А она – не слышит. Ну он один и побежал на зов.