Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да… - стр. 73

Я взошёл на следующий тумб и тут меня прихватил дождь, но у меня есть отработанный приём – снимаю с себя всё, засовываю в целлофан и выплясываю нагишом под струями ливня.

Эти пляски не языческий ритуал, а для тепла: наверху, без солнца да под дождём весьма даже прохладно.

Но, наверное, и от язычества что-нибудь да есть, иначе с чего бы я орал и гикал в пляске под дождём?

Так что и у одиночества есть свои преимущества – не повяжут за аморальное нарушение общественного порядка.

А как дождь перестанет, оботрусь свитером и одеваюсь в сухое, что в целлофане пережидало.

Но в тот раз за одним дождём пошёл другой и свечерело. Дождь перестал и я залёг на ночёвку в неглубокой ложбине, чтоб ветер не слишком донимал.

Ближе к полуночи по спальному мешку застучали капли следующего дождя и я понял, что мне кранты, потому что по ложбине побежал бурлящий ручей дождевой воды, заставив вылезти из мешка да так и стоять, пропуская поток под широко раздвинутыми ногами.

Покинуть ложбину я тоже не мог – к дождю присоединился шквалистый ветер.

Вот так и пришлось дожидаться рассвета: в позе циркуля и буквы «зю», прикрывая мокрющим как хлющ спальным мешком не менее мокрого себя.

Крупная дрожь била меня изнутри, а снаружи хлестали струи сменявших друг друга дождей, которым я потерял счёт в ту ночь.

Утром пришёл туман, но без дождя, и ветер улёгся.

Трясясь как припадочный, я выжал одежду и спальный мешок, насколько смогли задубелые руки.

У меня не осталось желания идти дальше: над-д-до в-в-возвращаться к очагам цивилизации…

Я брёл обратно, но ходьба не согревала меня; дрожь то усиливалась, то ослабевала, но неизменно оставалась при мне.

Идти вниз легче, чем наверх, но для меня эта разница, почему-то пропала, моментами я вроде, типа, как бы плыл, а до очагов этих самых день пути нормального хода.

И тут я вспомнил про шифер – это намного ближе, лишь бы только найти.

Он на том тумбе, где лес сменился лугами.

По тому тумбу я спускался зигзагами, чтоб не пройти мимо шифера в высокой траве; и он нашёлся.

Всё с той же ознобной дрожью, я начал восстанавливать халабуду и работа меня согрела лучше ходьбы.

Получился просторный шалаш под шифером.

Я разложил костёр на входе из обломков неиспользованных жердей и сухостоя, который приволок из недалёкого леса, обогрел свои бока и просушил спальный мешок, а когда от него перестал исходить пар и ткань его посветлела, я понял что выживу.

На следующий день во всю жарило солнце, но у меня была крыша над головой на обугленных жердях, по которым беззвучно сновали ящерки, такие же ленивые, как и я – из шалаша, за целый день, вышел лишь, чтобы надрать травы для подстилки под мешком, а то всё валялся.

И так день за днём, без перемен, просто понемногу прибавлялось знакомых – осторожным мышам, что не решались переступать пепел костра, я оставил кусок печёной картошки на ночь, но остальную вместе с хлебом и сыром подвесил в мешке под шифер.

По ночам всходила полная луна, наполняя мир чёткими тенями.

Один раз заполночь я вышел помочиться и чуть не наступил на выводок куропаток ночевавших тут же в высокой траве, они всполошено вспорхнули у меня из-под ног с криком:

– Разуй глаза! Слепой, что ли? Не видишь куда прёшь?

Как будто они меня не напугали!

В свете дня над ширью долин плавали коршуны на неподвижных крыльях.