Хозяйка болот - стр. 16
Он скривился, увидел, как я дернулась, и быстро нацепил невозмутимую маску. Вот только заговорил не сразу.
– Не волнуйся, Лони Мэй. Просто царапина. – Отец попытался улыбнуться. – Мистеру Казинсу пришлось куда хуже. Он, скорее всего, попадет за решетку.
Гарф Казинс действительно угодил в тюрьму штата и много лет ненавидел нашу семью. Прислал папе письмо с угрозами, отчего лишь просидел дольше. Но что стало с Джолин? Бьюсь об заклад, она знала эту Генриетту, автора записки. Насколько помню, Джолин и Марвин уехали вскоре после смерти моего отца. Вот только были здесь, а на следующий день снялись с места, дом опустел, даже дверь так и осталась приоткрыта. Их особняк до сих пор стоит заброшенным прямо на дороге.
В своей детской спальне я забираюсь на старую односпальную кровать с клетчатым покрывалом и включаю лампу. Если некоторые люди читают, чтобы заснуть, то я рисую. Набрасываю в альбоме заднее крыльцо, как оно выглядит с дуба, Джолин с ее круглым лицом и собранными в хвост тонкими волосами. Моя мать сидит за плетеным столом, перед ней в пепельнице сигарета. Я пытаюсь нарисовать лицо матери, но у меня не получается. Стираю черты ластиком и пробую еще раз.
И еще.
Во Флориде картинки возникают в моем альбоме без спроса. Те, что меня тревожат, летят в ведро. В мусорке уже лежат три наброска странного человека, который накинулся на меня на стоянке у больницы. Плюс набросок нашего опасного дока. Вырвать. Смять. Выбросить. Я говорю непокорному рисунку своей матери: «Посмотри на меня!» Но не могу ухватить мякотку.
Возможно, это выражение шокировало бы утонченных дам Таллахасси, но среди художников-орнитологов оно в ходу. Это как «суть», но более емкое – энергия, дух, что простирается за пределы рисунка и затрагивает жизненную силу пернатых. Нарисовать его на самом деле невозможно, но если он не чувствуется на картине, паршивый ты художник. Я всегда лучше управлялась с изображениями животных, но уж мякотку собственной матери изобразить-то могла?
Люди говорят, что я похожа на нее. Поэтому пробую еще раз, сосредоточившись на наших общих чертах: тонкие губы, острый подбородок, темно-шоколадные волосы. Конечно, мои свисают по бокам лица, поэтому на рисунке я придаю прическе другой стиль и добавляю седину на висках. Тем не менее получается лишь какой-то странный автопортрет. Я в ее возрасте.
Переворачиваю страницу и пробую другую сцену – мама в молодости за роялем, длинные волосы распущены, на них вмятины от шпилек, которыми локоны были скреплены весь день. Белое хлопковое платье, более изысканное, чем выглаженные рубашки, которые она обычно носила. Если мама исполняет ноктюрн, то отец за кадром наверняка в своем рыбацком лагере. Ноты, которые срываются с ее пальцев, не оставляют следа на рисунке, но если бы могли, то передали бы мамину тоску.
На рисунке я разворачиваю ее на банкетке. Она все равно сопротивляется. «Ну же, мама!» – говорю я вслух, но лицо получается раздраженным.
Уже поздно, поэтому я бросаю альбом и выключаю свет. Стук дождя по крыше превращается в барабанную дробь. Природа выливает содержимое своего кувшина. Я представляю, что внизу играет фортепиано, мамины пальцы танцуют по клавишам. Играла ли она ноктюрн той ночью, думая, что мой отец в тепле и безопасности сидит в лагере? Когда на самом деле не было ни тепла, ни безопасности. Он просто пропал.