Хорошая девочка - стр. 12

– И не подумаю.

– Го-ли-цын!

– Что?

Он улыбается и подходит ко мне совсем близко. Так что наши носы почти соприкасаются, хотя мы никогда прежде не были так близки. Да что уж там! Мы едва ли были знакомы и, по-моему, ни разу не разговаривали. И сейчас у меня перехватывает дыхание, но я настырно держу подбородок выше и смотрю в его грязно-карие с желтой крапинкой глаза.

– Отдай, – требую я со всей строгостью, на какую способна. Потому что помимо дурацкого портрета, который я нарисовала недостаточно хорошо, там есть работы, которые я и правда всей душой люблю. Они не для посторонних глаз!

А еще там есть два автопортрета и… Господи, лицо заливает румянец, потому что один из них, мягко говоря, пикантный. Там мое тело. В отражении. Со всеми деталями. Ну и что? Я хотела попрактиковаться в обнаженной натуре, которую нам обещали на третьем курсе (да так и не выделили бюджет на натурщицу), и просто встала напротив зеркала с альбомом в руках. Рисовала несколько часов подряд и осталась собой довольна настолько, что не осмелилась выбросить компромат. И теперь он в руках самого пошлого человека на всем белом свете.

– Верну. За поцелуй. Слабо?

– Что ты несешь?

Кажется, помимо щек у меня краснеют шея и руки, судя по тому, как начинает гореть кожа. Я не хочу, чтобы Голицын увидел тот самый рисунок. Только не он. А он, держа блокнот на вытянутой руке, как раз листает страницу за страницей: портрет Роксаны, моей бабушки, рисунок соседского пса и… на глаза вдруг выступают слезы злости. Это те, что лезут против воли, просто потому, что испытываешь ужасающе унизительное отчаяние от безысходности. И Голицын как раз в это мгновение замирает с блокнотом в руке. Его брови быстро ползут вверх.

– Вау! – Он поджимает губы, а потом к уголку рта прижимается кончик его языка. Не могу смотреть, как он на это смотрит. Лицо девушки, склонившейся над блокнотом, не разглядеть, но модель очевидна.

– Пожалуйста, отдай, – прошу, и на последнем слоге голос совсем пропадает.

Голицын же, услышав дрожь в моем гневном шепоте, наконец переводит на меня взгляд, и его лицо становится похожим на жалостливую гримасу.

– Ну что? Блин, так не интересно, ты будто сейчас заревешь. Ненавижу целоваться с рыдающими бабами. Давай, Санта-Анна, соображай, что мне за это будет.

– Ты такой мерзавец!

– Это да. А ты скажи мне, наш Иванушка уже…

– Какой еще Иванушка?

– Ну препод наш. Что он? Уже приблизился к тому самому? – Голицын скалится как шакал и ужасно бесит. – Это ты себя или… он тебя?

– Голицын! Закрой рот, умоляю! – жмурюсь, чтобы не видеть его самодовольного лица.

– А что такое? Малышка, ты запала не на того парня. – Он тянет слова как жвачку, а затем пристально смотрит мне в глаза, и я не могу понять, откуда взялись эти безумные смешинки.

Псих. Самый настоящий.

– Не западала я ни на кого! – кричу я.

– Ну-ну… Эй, да не обижайся ты. Я, может, помочь хочу!

Я смотрю ему в глаза и понимаю, что его броню никак не пробьешь. Он просто идиот и вор – украл мои рисунки и радуется. А еще шантажист. С такими лучше вообще дел не иметь, потому что будет только хуже.

Эта мысль отрезвляет в одну секунду. Мы ведь не дети, чтобы я скакала будто за отобранной игрушкой?

– Пошел к черту! – шиплю я, хватая сумку с кресла.

– Эй, ты Иванушку забыла!