Холодная комната - стр. 17
– Сейчас расскажу!
В ванной Кременцова сняла колготки и показала подошву правой ноги с пятью глубокими ранками. Хорошенько промыв их с мылом, распаковала бинт и стала обматывать им ступню, взахлеб тараторя:
– Сраный комод! Уж не знаю, что она в нем хранит– наверное, кирпичи! Толкая его, я сломала шпильки, сперва– одну, а потом– другую! Естественно, психанула, швырнула туфли в мусоропровод. Иду обратно с ключом босая, сшибаюсь с какой-то девкой– чтоб ей, паскуде, с поносом в лифте застрять– она роняет мне под ноги гребешок! Гребешок-изогнутый, упал, сука, зубцами кверху, и я на них наступила. Острые-жуть! Боль-адская, кровь херачит тремя ручьями! Девка– в истерике: извините, простите. Я ее матом!
– А как она выглядела?– взволнованно перебил Хусаинов.
– Длинная, рыжая! К морде я не присматривалась, но, кажется, неплохая морда.
– А одета во что?– спросил, прибежав из кухни, Артемьев.
– Меньше всего мне хотелось запоминать, во что эта тварь одета! Кровь, говорю, хлестала, как из свиньи! И до сих пор хлещет.
Завязав бинт, Кременцова поставила ногу на пол и обратилась к Артемьеву:
– Дайте тапки вашей жены!
– У нее, по-моему тапок не было…
– Твою мать!
Прихромав босиком на кухню, Кременцова цапнула со стола бутылку вина, присосалась к горлышку и зачмокала.
– Ты где бинт взяла?– спросил Хусаинов.
Его помощница не спешила с ответом. Лишь осушив бутылку, утерев рот рукавом мундира и плюхнув попу на стул, промямлила:
– У Андрюшки, шофёра вашего. Что же мне теперь делать?
– Я донесу тебя до машины и отвезу в травмпункт,– сказал Хусаинов,– но только сначала загляну к этой… как её…
– Загляните,– буркнула Кременцова и потянулась к стоящему на другом конце стола коньяку. Этакое дело Артемьеву не понравилось. Он прищурил глаза, заскрипел зубами, однако этим и ограничился, рассудив, что если глупая кукла с фарфоровыми глазами годам к двадцати пяти получила звание лейтенанта– значит, её могила исправит. Понаблюдав, как она сосет прямо из бутылки его любимый коньяк за полторы тысячи, он не то вздохнул, не то застонал и уплёлся спать к себе в комнату. Алексей Григорьевич, хлопнув дверью, пошёл на третий этаж.
Было без пятнадцати девять. От коньяка, а также из-за того, что день выдался тяжёлым и нервотрёпочным, Кременцовой сделалось грустно. Закинув ноги на газовую плиту, она закурила. Потом зевнула, рискуя вывихнуть челюсти, и– как будто глотнула еще тоски. Захотелось плакать. Двадцать пять лет! Почти двадцать шесть. Ни мужа, ни жениха. Ещё бы– с таким характером. Мать с отцом давно умерли, положив здоровье на то, чтоб она кое-как окончила и спец школу с углублённым изучением французского языка, и курсы английского, и спортивную школу, и музыкальную– по классу гитары, и юрфак МГУ. Вдобавок они оставили ей двухкомнатную квартиру на Октябрьском поле. Лучше других наук пошло у неё дзюдо. Упорные тренировки не отразились на привлекательности её фигуры. Мускулы развились стальные, но не объёмные. Её вряд ли можно было назвать красавицей из красавиц, но ни один здоровый мужчина, даже самый капризный, не погнушался бы её обществом. Тем не менее, что-то всё же не клеилось– там, внутри, откуда лезла к глазам тоска, давя из них слёзы. Причиной тому был секс, всегда вызывавший у Кременцовой серьёзнейшие душевные потрясения.Она начинала либо сильно любить, либо до смерти ненавидеть каждого человека, с которым у неё происходил половой контакт. И то, и другое было мучительно– потому она относилась к сексу, как к операции, а точнее– как к ампутации: не отрежут– умрёшь, отрежут– измучаешься. Видя поздними вечерами стоящих на Тверской девушек в мини юбках, Кременцова кусала губы от лютой зависти к ним. Для них секс– работа. Да, мерзкая, но ведь мерзость не растворяется в их крови! Она, в худшем случае, липнет к коже. Ополоснулась под душем, и снова хочется жить. Ах, если б у неё всё было так просто! Если б у неё всё было так замечательно!