Хемингуэй. История любви - стр. 8
И он повел меня в ванную. На столике в углу между ванной и раковиной стояло несколько флаконов с мочой. Эрнест взял один из них и показал на свет темную жидкость.
– Два дня не мог помочиться, что-то там забилось почечными клетками. Поглядите – сплошь какие-то ошметки плавают. Цвет жуткий. Похоже на сливовый сок. Мне здорово помог корабельный доктор, когда я плыл сюда из Африки. Дал какого-то лекарства для почек, срезал с ожогов омертвевшую ткань. Классный врач. Сказал, что я должен был умереть после такого крушения. И, может быть, еще умру, сказал. Посадил меня на строжайшую диету. Признаюсь как на духу, когда «Де Хэвилленд» рухнул и загорелся, я всерьез струхнул, что вы потеряли своего партнера по фонду для ставок. Я сидел сзади, Мэри впереди с пилотом Рэем Маршем. Они-то сразу выбрались, а металлическую дверь в хвосте мало того что перекосило и заклинило, так она еще начала плавиться в огне. Дым, я задыхаюсь, вышибить бы дверь, да я зажат, как в тисках, не размахнешься. И вот тут, в эту минуту я почувствовал: всё, мне крышка. Я и раньше бывал на волосок от смерти: врезался ночью в Лондоне в водонапорную башню во время затемнения – машина всмятку, раскроил себе череп. А аварии в Айдахо, сколько костей я себе там переломал. А прямое попадание в окопе в Фоссальте… Да мало ли. Но я всегда знал, что выкарабкаюсь, пусть эта сука с косой сколько угодно скалится, но сейчас, запаянный в этой консервной банке и поджариваемый на огне, я подумал: всё, конец, меня распяли на кресте и запалили подо мной костер, и все же, сам не знаю как, подобрался к двери, которую перекосило и заклинило, налег на нее здоровым плечом и головой, она приоткрылась, и я протиснулся наружу.
Мы стояли и беспомощно смотрели, как горит «Де Хэвилленд». Моя одежда дымилась. Я сделал несколько наблюдений научного характера, которые могли бы заинтересовать адептов питейного культа. Сначала я услышал четыре негромких хлопка и заключил, что их произвели четыре бутылки пива «Карлсберг». Потом раздался хлопок поосновательней, и я отнес его на счет бутылки «Гранд-МакНиш». Но по-настоящему мощный взрыв прогремел, когда разорвался «Гордонс». Бутылка была еще не распечатана, да еще и с металлическим колпачком. «Гранд-МакНиш» мы уже открыли и ополовинили, зато «Гордонс» – éclat[5].
Эрнест вернулся к креслу и налил два бокала шампанского из бутылки, которая стояла на столике в серебряном ведерке со льдом. Сказал, что после чтения некрологов почувствовал себя лучше, а теперь еще поделился со мной, и я знаю, что дела его дрянь… Словом, он всегда придерживал на черный день какие-то сюжеты: мало ли что, вдруг испишется, тогда они его выручат… Но сейчас ему так плохо, порой кажется, что ничего не успеет, зря все это берёг, и потому расскажет мне хоть что-то, пусть хоть кто-то узнает, если ему самому так и не удастся написать. Например, сто дней. Спросил, знал ли я про сто дней. Я ответил, что нет, не знал.
– Не хочу нагонять мрак, но согласитесь, каждый раз, когда мы хотим что-то застраховать, мы думаем о смерти. Вы все еще делаете записи?
Я ответил, что веду и что мой диктофон при мне.
– А при мне мой. Мы в отличной форме.
Эрнест заказал нам ужин в столовой «Палаццо Гритти», где некогда сиживал за трапезой сам дож Андреа Гритти, однако сказал, что чувствует себя полной развалиной и в таком состоянии выходить на люди нельзя, а потому решил ужинать в номере. Он велел принести себе телячью печенку (fegato alla Veneziana), она-де очень хорошо восстанавливает силы, и еще бутылку «Вальполичелла Супериоре», попросил официанта разлить вино прямо из бутылки, сказал, что итальянское красное вино будет хорошо и без насыщения кислородом.