Группа - стр. 31
Вокруг мерно колыхалась, словно ледяное крошево в коктейле-смузи, плотная звуковая взвесь. Слышались смешки, обрывки фраз, приветственные возгласы, детский плач, мелодии птифонов, звяканье вилок о тарелки и чашек о блюдца.
Сквозь весь этот шум Одиссей услышал голос жены. Услышал так ясно, словно находился с ней рядом.
– Угадай, кто! – пропела Полина, склоняясь над макушкой дочери. Улька протестующе вякнула, замотала головой, пытаясь освободиться от накрывших глаза ладоней и снова уткнуть их в экран планшета. Где, конечно, происходило нечто гораздо более интересное, чем в окружающем скучном мире.
– Ну вот! Из-за тебя меня снова грохнули!
В это время какой-то парень обогнал Одиссея, чувствительно задев его громоздким туристическим рюкзаком.
– Эй! – взвыл Одиссей. – Осторожней, рагаццо!
Парень обернулся. В его глазах плясало веселье, смешанное с безумием. Оскалив рот в ухмылке, он показал Одиссею большой палец – жест, который вполне можно было бы принять за извинение, если бы в следующий миг он не провел этим пальцем себе по горлу. Отвернувшись от обомлевшего Одиссея, парень двинулся дальше. А еще секунд через пять прогремел взрыв.
Они приходили к нему в палату каждый день. Возможно, они не уходили и вовсе. Одиссей видел их лица, склонявшиеся над ним, но видел как бы издалека, точнее – изглубока своего нынешнего измерения-ущелья, на дне которого он был расплющен. И в то же время «дно» находилось не в вертикальном низу, а как бы сбоку, в параллельной плоскости. За бесконечным стеклом витрины. Иногда ему казалось, что от жены и дочки его отделяет река – не река, но некий похожий на реку поток чего-то струящегося и прозрачного. Так струится и дрожит воздушное марево над пустыней, над раскаленным асфальтом, над крышами маленьких итальянских городков в знойный полдень. Поток полуденного зноя, да, именно так сказал бы Одиссей об этом странном оптическом явлении, будь у него возможность говорить или хотя бы думать привычными человеческими словами.
С этим потоком было что-то не так, неправильно. Что-то мешало на него смотреть. Со временем Одиссей понял, в чем состоит главная неувязка: у потока не было направления. Тем не менее это являлось именно потоком, причем довольно стремительным, в чем можно было убедиться (правда, ценой жуткой головной боли), просто перестав смотреть сквозь него и на миг прилепившись взглядом к одной из его частиц. К одной из условных, воображенных точек его уносящейся прочь прозрачности. В тот же миг становилось плохо – начинало подташнивать, кружилась голова и, что самое худшее, появлялось чувство непоправимости случившегося. А чего именно – случившегося – ни понять, ни вспомнить, ни даже представить было совершенно невозможно.
Одиссей пытался от него избавиться, от этого чувства. Что, что могло произойти такого ужасного? Какая катастрофа постигла их семью? Ведь самое главное – все живы. Вот они, две его любимые девочки, Поля и Уля, Поль-Уля, Полюля, как он ласково называл их вместе и по отдельности. Случилось что-то ужасное, но они – живы, а значит, это ужасное не так ужасно, чтобы ад неизвестности обрушивался на него всякий раз, как он приходил в сознание.
Впрочем, в те первые несколько недель сказать о нем «приходил в сознание» было бы сильным преувеличением и большим авансом. Вздрагивали веки. Иногда, без всякой видимой причины и вне зависимости от просьб врача пожать ему руку, начинали подергиваться пальцы. По лицу проскальзывали нечитаемые гримаски. Вот и все «сознание».