Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 55
И вот донье Хосефе предстояла тяжелая утрата, и со смертью брата отблески его славы, озарявшие ее жизнь, должны были погаснуть. Но она сидела с неподвижным лицом, в гордой позе, и Гойя любил ее за это и восхищался ею.
В конце концов, не выдержав гнетущей тишины за столом и не дожидаясь окончания обеда, он встал и заявил, что отправляется к Байеу. Донья Хосефа подняла голову. Решив, что Франсиско хочет навестить умирающего, чтобы в разговоре с глазу на глаз попросить у него прощения за все причиненное ему зло, она кивнула; взгляд ее прояснился.
Шурин лежал на низкой кровати, обложенный подушками. Его худое, желтовато-серое лицо, испещренное морщинами, выражало досаду, горечь и страдание.
Гойя заметил, что знакомая картина на стене, изображающая святого Франциска, висит вверх ногами. Согласно старому народному поверью, только таким радикальным способом можно было добиться от святого деятельной помощи. Вряд ли его образованный, трезво-рассудительный шурин надеялся получить исцеление таким образом; он уже прибегал к услугам лучших лекарей, но, по-видимому, из желания сохранить свою жизнь для семьи, для отечества и для искусства не чурался даже столь нелепых средств и готов был хвататься за любую соломинку.
Гойя искренне старался пробудить в себе сострадание к умирающему; это был брат его жены, который желал ему добра и порой оказывал ощутимую помощь. Но при всем желании он не испытывал жалости. Этот больной постоянно отравлял ему жизнь. Когда они расписывали вместе собор в Сарагосе, он то и дело отчитывал его, как глупого, строптивого ученика, перед всем соборным капитулом. Воспоминания об этом позоре до сих пор жгли ему душу словно каленым железом. А потом этот умирающий пытался настроить против него его жену, Хосефу, хотел показать ей, насколько ее муж ничтожен и жалок и насколько славен он, ее брат. Это своему шурину он обязан тем, что капитул швырнул ему, Гойе, плату к ногам и с позором прогнал его прочь; жене же его эти господа вручили золотую медаль – как «сестре нашего великого мастера Байеу». Глядя на него, страждущего, умирающего, Гойя невольно вспомнил старую добрую поговорку: «Шурин и плуг хороши лишь в земле».
Ему вдруг очень захотелось написать портрет Байеу. Он честно отобразил бы его достоинства – трудолюбие, целеустремленность, ум, но не утаил бы и его косность, его холодную, трезвую ограниченность.
– Я умираю… – заговорил Байеу, с трудом, но, как всегда, правильными, округлыми фразами. – Я освобождаю тебе дорогу. Ты станешь президентом Академии. Я договорился об этом с министром, а также с Маэльей и Рамоном. Должен тебе честно признаться: у Маэльи, как и у моего брата Рамона, больше прав на эту должность, чем у тебя. Ты талантливее их, но слишком дурно воспитан, слишком дерзок и самонадеян. Надеюсь, Господь простит меня за то, что ради сестры я остановил свой выбор на менее достойном человеке…
Он сделал паузу. Ему было трудно говорить и дышать. «Наивный болван, – подумал Гойя. – Я получил бы Академию и без тебя. Об этом позаботился бы дон Мануэль».
– Я знаю твое строптивое сердце, Франсиско Гойя, – продолжал Байеу, – и, может быть, это даже хорошо для тебя, что я не написал с тебя ни одного портрета. Но придет время, и ты пожалеешь, что не слушался моих докучливых советов. Заклинаю тебя в последний раз: следуй классической традиции. Читай каждый день хотя бы несколько страниц из книги Менгса. Я завещаю тебе свой собственный экземпляр с его дарственной надписью и со множеством моих пометок. Ты видишь, чего достигли мы – он и я. Смирись. Быть может, и ты сможешь достичь того же.