Господин Великий Новгород 1384: путешествие во времени - стр. 35
С другой стороны, есть логические доводы в пользу того, что уличанским старостой должен был чаще выбираться священник. Во-первых (забегаю вперёд), городская иерархия представляла собой теократическое управление: владыкой города был архиепископ, от концов печати привешивали игумены, и встраивание между ними и минимальной общинной единицей – приходом – мирянина как минимум выглядело бы странно. Во-вторых (опять забегаю), именно в церквях люди хранили наиболее ценные вещи, что говорило о доверии к священникам. В-третьих, церкви были в основном каменными, так что именно там было бы логичнее устраивать обчины, и большими, что подходило для уличанских вече (а центрами кончанских и уличанских организаций были как раз патрональные церкви, как и у купеческих сотен[460]).
Церковная иерархия
Шесть дней пришлось ночевать при семисоборной церкви Рождества Богородицы Десятинного монастыря, что на Волосовой улице, у самой стены, пока вече не собралось ещё раз. Ударил вечевой колокол, в ответ ему ударили колокола на Святой Софье, ответили им звонницы Бориса и Глеба и Входноиерусалимской церкви – звенели и гудели все колокола Детинца. На этот раз пришли старосты от всех концов Софийской стороны – Неревского, Загородского и Людина, обсудившие положение дел на своих, районных вече. Само собой, старосты пришли не одни: шли священники, монахи, просто кончанский люд. Оружия на этот раз было ещё больше, чем неделю назад, и не только дубины: люди были с топорами, копьями, луками. «Как Ярослава к порядку приучили, когда вздумал на корелу идти[461], так и этого латынянина приучим», – прогудел дородный священник, подбрасывая и ловя кистень – свинцовую гирьку на ременной петле: «Посулил[462] он, посулил славлянам, смутил город». Мост был разобран ещё вчера; только проповеди владыки да отсутствие моста и помогло хоть как-то предотвратить бой между Софийской стороной вместе с Плотницким концом, и Славенским. Кто начал разбирать мост первым – уже неясно, говорят, что славляне, но горячих голов хватало по обе стороны Волхова.
Владыко Алекси́й преклоняет колени перед Чудным Крестом[463], поставленным у начала моста. Смиренно смотрит на повелителя могущественной республики распятый Господь; казалось, со скорбью – Богоматерь и Мария Магдалина; понимающе – Иоанн Богослов и сотник Лонгин[464]. Сам архиепископ, как всегда одетый в простую иноческую одежду, не похож на царя, короля или князя, которым он был равен по положению. Толпа замирает, давая владыке помолиться в тишине. Хоть и разгорячённые неделями дебатов – а кое-кто и хмельным, – многие надеются на чудо. Сжимают в ладонях кресты новгородцы, сжимают в ладонях амулеты чудские язычники. Никто не хочет братоубийства.
Наконец владыка заканчивает, поднимается, отряхнув колени от песка, и всходит в лодку, чтобы говорить с середины реки, где его будет слышно всем. Удивительно, но голос немолодого архиепископа звучно разносится над водою: «Спаси нас Бог и Святая София от усобной рати! – начинает Алекси́й. – Отнимаю у подручника[465] Патрикея Наримантовича кормление…» Слышен ропот со стороны славлян. «Отнимаю у подручника кормление, – возвышает голос владыка. – И даю ему Русу, Ладогу и Наровский берег!»[466]. Тишина звенит, кажется, пролети сейчас комар, услышит каждый. «Кому любо?» Вначале нестройно, но всё больше и больше слышны крики с обеих сторон; люди швыряют оземь оружие; кто-то, не раздеваясь, прыгает в воду, чтобы плыть на противоположный берег, на другом берегу следуют его примеру…