Горячее молоко - стр. 19
Собака Пабло начинает выть.
Ингрид смотрит вверх, на солярий школы дайвинга.
– Немецкая овчарка – это служебная собака, ее не полагается круглые сутки держать на цепи.
– Ее хозяин – Пабло. Его все терпеть не могут.
– Я знаю.
– Сегодня пойду освобождать этого пса.
– Правда? И как вы собираетесь это сделать?
– Еще не решила.
Она воздевает взор к небу.
– Будете смотреть ему в глаза и отмыкать цепи?
– Да.
– Это ошибка. Никогда так не делайте. Вы сможете на подходе замереть как дерево?
– Дерево никогда не замирает.
– Ну, тогда как бревно.
– Да, замру как бревно.
– Как лист.
– Лист никогда не замирает.
Она по-прежнему смотрела в небо.
– Есть одна сложность, Зоффи. Собака Пабло страдает от жестокого обращения. Как распорядиться свободой, она не знает. Начнет бегать по деревне и пожирать младенцев. Если вы спустите этого пса с цепи, придется отвести его в горы и там отпустить на волю. Вот тогда он станет по-настоящему свободным.
– Но в горах он умрет без воды.
Теперь она переводит взгляд на меня.
– Что хуже: сутками сидеть на цепи над плошкой воды или глотнуть свободы и умереть от жажды?
Одна ее бровь поползла вверх, точно вопрошая: Ты слегка истеришь? Заставила бармена распахнуть двое дверей, чтобы найти мужчину, которого нет; не смогла выключить воду; не умеешь водить машину – и собираешься вызволить одичавшего пса?
Она спросила, не хочу ли я прогуляться по пляжу.
Хочу.
Я сбросила шлепанцы, и мы спрыгнули с трех бетонных ступенек, отделяющих террасу кафе от пляжа. Что-то было в этом прыжке особенное: мы не сошли по ступенькам, а одновременно разбежались и прыгнули. А дальше помчались по песку, словно хотели поймать нечто такое, что – мы знали наверняка – там было, только до срока оставалось невидимым. Через некоторое время мы перешли на шаг и двинулись вдоль берега. Ингрид сбросила свои ботинки, а потом, взглянув на меня, зашвырнула их в море.
Я услышала свой крик «Нет-Нет-Нет». Подобрала юбку и пошла отвоевывать их у волн. Наконец, прижав ботинки к груди, я вышла из моря и вернула их Ингрид.
Она повертела каждый в руке, вылила из них воду и рассмеялась.
– Господи, эти мужские туфли. Я не хотела тебя напугать, Зоффи.
– Ты не виновата. Я не из-за этого перетрусила.
Зачем я это сказала? Разве я не из-за этого перетрусила?
Мы шли дальше, огибая песчаные замки, построенные детьми и их родителями, – целые замысловатые королевства с башнями и рвами. Девочку лет семи закопали по пояс в песок, ноги ее оказались похоронены заживо, а вместо них три ее сестры принялись выкладывать русалочий хвост. Мы перепрыгнули через эту малышку, снова пустились бежать и остановились только в конце пляжа. Когда я рухнула на гряду прибившихся к скале черных водорослей, то же самое сделала Ингрид Бауэр. Мы бок о бок лежали на спине, глядя на плывущий в синем небе синий воздушный змей. Я слышала ее дыхание. Змей вдруг съежился и начал опускаться. Мне захотелось, чтобы вся моя прежняя жизнь уплыла с набегающими волнами, а вместо нее чтобы началась совсем другая. Но что все это значит и как к этому подступиться, я не знала.
У Ингрид в заднем кармане шортов звонил телефон. Чтобы его достать, она перевернулась на живот, я тоже перевернулась, и мы подвинулись ближе друг к дружке. Мои растрескавшиеся губы соединились с ее полными мягкими губами, и мы стали целоваться. Начинался прилив. Я закрыла глаза и почувствовала, как море накрывает мои лодыжки; а в голову лезла экранная заставка моего ноута, созвездия цифрового неба, светящиеся розовые завитки из газа и пыли. Телефон не умолкал, но мы не переставали целоваться, и она держала меня за искусанное медузами плечо, сжимая лиловые рубцы. Было больно, но я даже не охнула, а потом она отстранилась, чтобы ответить на звонок.