Голубой замок - стр. 17
«Да, я и в самом деле порядком его изуродовала», – подумала Валенсия, не испытывая, впрочем, раскаяния – лишь сожаление, что обидела мать. Дома будет очень неуютно, пока та не простит ее. Миссис Фредерик была из тех женщин, чей гнев наполняет дом до краев. Ни стены, ни двери от него не защищают.
– Сходи-ка лучше в город за почтой, – велела кузина Стиклс, когда Валенсия вернулась из сада. – Мне это не по силам. Этой весной я что-то совсем ослабла. Вечно мне нездоровится. Загляни в аптеку и прикупи мне бутыль красной настойки доктора Редферна. Ничего нет лучше от телесной немощи. Кузен Джеймс предпочитает фиолетовые пилюли, но мне лучше знать. Мой покойный супруг, бедняжка, принимал настойку доктора Редферна до самой своей кончины. Не позволяй им содрать с тебя больше девяноста центов. За такую цену ее можно заполучить в Порте. И что ты наговорила своей бедной матери? Ты когда-нибудь вспоминаешь, Досс, что мать у тебя всего одна?
«С меня и одной достаточно», – непочтительно подумала Валенсия, направляясь в город.
Купив в аптеке настойку для кузины Стиклс, она зашла на почту спросить, нет ли писем до востребования. У них не было почтового ящика. Слишком редко им приходила какая-либо корреспонденция, чтобы озаботиться этим. И сейчас Валенсия не ожидала ничего, кроме разве что газеты «Христианское время», единственной, что они выписывали. Они почти никогда не получали писем. Но Валенсии нравилось, бывая на почте, наблюдать, как седобородый, словно Санта-Клаус, мистер Карью, старый почтовый служащий, выдает письма тем, кому повезло их получить. Он делал это с отстраненным видом, бесстрастный, как олимпийское божество, словно для него не имели ни малейшего значения великие радости и страшные горести смертных, которые, возможно, содержались в посланиях адресатам. Валенсии же письма казались чудом. Видимо, потому, что она редко их получала. В Голубом замке слуги в голубых с золотом ливреях доставляли ей волнующие эпистолы, перевязанные шелковыми лентами и запечатанные красным сургучом. В жизни она получала лишь небрежные записки от родственников да рекламные проспекты.
Каково же было удивление Валенсии, когда мистер Карью, более обычного похожий на олимпийского вершителя судеб, сунул ей в руки письмо. Да, никакой ошибки. Оно было адресовано ей. Некто вывел на конверте резким, свирепым почерком: «Мисс Валенсии Стирлинг, улица Вязов, Дирвуд», а почтовый штемпель был поставлен в Монреале. У Валенсии участилось дыхание, когда она взяла в руки письмо. Монреаль! Должно быть, от доктора Трента. В конце концов он вспомнил о ней. Покидая почту, Валенсия встретила дядю Бенджамина и порадовалась, что письмо надежно спрятано в сумку.
– Что общего, – спросил дядя Бенджамин, – между девушкой и почтовой маркой?
– И что же? – по привычке спросила Валенсии.
– Обе так и норовят приклеиться. Ха-ха!
И дядя Бенджамин прошествовал мимо, весьма довольный собой.
Дома кузина Стиклс набросилась на газету, ей в голову не пришло спросить о письмах. Миссис Фредерик спросила бы, но на уста ее была наложена печать, чему Валенсия только порадовалась. Если бы мать справилась насчет писем, пришлось бы во всем признаться, показать письмо ей и кузине Стиклс, и тогда все бы открылось.
Сердце вело себя как-то странно, пока Валенсия поднималась по лестнице; пришлось даже на несколько минут присесть в комнате у окна, прежде чем распечатать конверт. Валенсия чувствовала себя преступницей и обманщицей. Никогда раньше она не держала письма в секрете от матери. Любое послание, написанное или полученное ею, прочитывалось миссис Фредерик. Но прежде это не имело значения. Валенсии было нечего скрывать. А сейчас другое дело. Она никому не могла позволить прочесть это письмо. И все же пальцы, распечатывая его, дрожали. Валенсия терзалась сознанием своей преступности и неподобающего поведения и чуть-чуть мучилась страхом. Она была почти уверена, что с ее сердцем не происходит ничего серьезного, но кто знает…