Голубиная книга анархиста - стр. 27
По лицу Васи и вправду катился пот.
– Что ты, как казах в пустыни, – добавила Валя.
И Вася засмеялся – дробно, мелко, заливисто, заразительно. Так что и Валя не выдержала и стала смеяться – сочно, хорошо, молодо.
– Откуда ты знаешь? – спрашивал он сквозь смех.
– Так Мартыновна говорила.
– А, эта Заратустра… то есть… хых-хи-хи-ха-хиххи…
И тут Валя сквозь заливистый смех позвала:
– Иди ко мне, иди, иди, Васечка.
Вася сразу перестал смеяться.
– Иди, иди, – звала Валя, ставя кружку на стол, вытирая ладонью губы. – Ну иди, чего? Чего ты?.. Или я к тебе…
И она как-то плавно встала. Да, все ее движения обрели пластичность, выразительность.
– Нет! – крикнул Вася фальцетом.
И Валя остановилась.
– Ой, Фуджик, ты чего?
– Ничего, – буркнул он, – и не называй меня так. Все. Спать.
И он скинул лапсердак и завалился в кровать. Валя еще посидела, допивая чай. Потом задула трепещущий гребешок огня и со вздохом улеглась.
Два безукоризненно одетых господина беседовали:
– Им непременно нужно чудо.
– Чудо? Откуда же взяться чуду?
– Они хотят чуда хотя бы на волосок.
– Хм, где мы его возьмем?
– Вынь да положь.
Мне надоело их слушать, и я вышел из помещения, спустился по лестнице и оказался на дне колодца, образованного высотными домами, – взял и полетел вверх. И от моего полета окна почему-то распахивались и выпадали, разбивались вдребезги внизу. А я летел, яростно летел вверх в звоне стекол.
Валя вначале спала без снов, а потом увидела елку, вросшую в угол дома, с единственной веткой, на которой коричневели тяжелые литые шишки… Тут же неподалеку возились друг с дружкой птенец какой-то лесной птички и черный вороненок. А в небе просто серебрилась одинокая звезда и над крышами каких-то гаражей проступал месяц. И все.
В воскресенье они могли отдыхать, а кроликов накормил-напоил бы один Эдик за хорошую оплату. Но Вася вызвался все делать и в воскресенье. А Валя отказалась, ссылаясь на заповедь о выходном дне: «Помни день субботний, чтобы проводить его свято». На возражения Васи, что день-то не субботний, а воскресный вообще-то, она отвечала, что у евреев была суббота, а у православных – воскресенье, а так просто говорится по привычке. Вася не удержался и высказал сомнения насчет выходного у туалетной мафии с Мюсляем во главе. Ну а Валя отвечала, что теперь она не у Мюсляя. И Вася пошел один. Деньги, ему необходимы были деньги, чтобы уйти дальше.
Когда он вернулся в вагончик на обед, там был Эдик.
– Ну вот, сделаю вам проводку, хватит с керосинкой сидеть. Загорится лампочка Ильича, – говорил Эдик, вертя в толстых пальцах моток синей изоленты.
Вася посмотрел на растрепанную Валю.
Эдик с неудовольствием глядел на Васю, почесывал рыжеватые бакенбарды.
– А что, уже обед? – Он посмотрел на часы. – И верно. Ладно, я потом приду.
Как он вышел, Вася повернулся к Вале.
– Ну? – напряженно спросил он.
Валя повела на него крупными глазами.
– Что же ты его не прогнала? – спросил Вася. – Священный же выходной?.. Или он не на все делишки распространяется, проклятье?
И Валя кивнула.
– Да. Сказано было, ибо не человек для субботы, но суббота для него.
– Хых! Хыхых-хи-хи-хи, – засмеялся Вася.
– Когда свалилась в яму овечка, разрешено было ее вытащить, хоть была и суббота.
– Так ты овечка, упавшая? Падшая?
– Я-а? – спросила Валя, прикладывая руки к груди.