Генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Портрет на фоне эпохи - стр. 38

. В известной степени это было логичное утверждение. До известного уровня австрийцы были вынуждены считаться с настроениями галицийского дворянства, то есть преимущественно с польскими настроениями, и были не прочь ослабить восточного соседа. С другой стороны, за этим уровнем наступали соображения другого порядка. Австрия вовсе не собиралась воевать с Россией, а тем более с Россией и Пруссией, тем более что восстановление Польши отнюдь не входило в расчеты Вены. Там понимали, что следующей целью такого восстановленного государства станет восточная и западная Галиция^>299.

После русских нот и польские повстанцы, и революционеры-эмигранты ожидали, что вслед за словами великих держав последуют действия. «Штиль! Нервная тишина; тишина ожиданья… тяжелого, мучительного, – обращался к своим читателям 1 мая 1863 года Герцен. – Кто не знает мгновений, которые происходят между молнией и громом – мысль прервана, работа остановилась… иные крестятся, приговаривая „свят, свят“, другие внимательно считают, стараясь отгадать, близко ли, далеко ли гроза. Мы все это переживаем теперь. Молния сверкнула на Западе, удара нет. Скоро ли, близко ли… уже скорее разразился бы!»^>300. Эти надежды на интервенцию были вовсе не новы для лондонского эмигрантского центра. Еще в Крымскую войну Герцен первым в России занял позицию «пораженчества». В марте 1855 года он писал в частном письме: «Смерть Николая имеет для нас величайшее значение; сын может быть хуже отца, но все же должен быть иным, при нем не может продолжаться тот непрерывный, неумолимый гнет, какой был при его отце. Война для нас нежелательна ― ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир ― вот что поможет нашему делу в России»^>301.

Эта его позиция уже тогда была поддержана польской эмиграцией. В апреле 1854 года один из членов ЦК Польского демократического общества публично выступил в защиту русского пораженца: «Именно потому, что мы нашли во мнениях и трудах А. Герцена достаточные доказательства его уважения к правам Польши, его любви к свободе и отвращения к посягательствам московитов в чужих странах и тому деспотизму, с каким они управляют в своей стране, мы основали с ним тесный международный союз, союз „независимой и демократической Польши“ и „демократической и свободной России“…»^>302. Через восемь лет после кровавых сражений в Крыму Герцену снова нужен был позорный мир во имя торжества революции. Момент был выбран весьма удачно.

Положение России было сложным. Лучше всех это понимал император. 12 (24) апреля, накануне ответа на ноты держав, Александр II писал Константину Николаевичу: «…но минута такова, что честь наша не позволяет нам уступить, и мы должны скорее все лечь за наше правое дело, чем согласиться на те унизительные условия или даже требования, которые могут быть нам предложены. К несчастью, несмотря на все наши усилия, Кронштадт будет почти в беззащитном положении благодаря броненосному флоту неприятеля, к устройству которого мы только начинаем приступать. Во всем этом меня всего более пугают огромные денежные расходы, которые еще более расстроят наши финансы, находящиеся в весьма неудовлетворительном положении»^>303.

Положение действительно было сложным, и это понимали многие. И все же в России настроения были совсем иными, чем ожидал Герцен. При этом следует отметить, что польский вопрос поначалу не вызвал резкой реакции общества. То есть собственно к Польше оно было настроено скорее позитивно, но все изменилось, когда речь пошла о польских претензиях на границы 1772 года. Даже весьма либеральный журнал «Современник» констатировал: «По мере развития польского вопроса или, точнее сказать, по мере увеличения участия в нем европейских держав естественно стало увеличиваться внимание к этому вопросу русского общества; с недавнего времени русский патриотизм со всех сторон спешит заявить о себе по польскому делу, и события в этом роде так быстро идут одно за другим, что то, что еще вчера поглощало внимание общества, сегодня отодвинуто на задний план»