Гавань - стр. 15
Но поздно.
Данила стоял, стоял и Трубицын, и все кавалеры в зале уже поднимались с мест.
– За прекрасных дам! – гремело повсюду.
Дамы зарделись, а мужчины улыбались друг другу, как будто совершили что-то великое.
– А ты брат, не промах, – подмигнул Жорж. – Я и не знал, что ты у нас дамский угодник!
Вместо ответа он улыбнулся другу, и вечер нахлынул, закружил в объятиях, повел лабиринтами будущих злоключений.
Заказали шампанского. С этого момента вспоминания чуть сбивались.
Широкий бокал с чем-то пенным. Обильное декольте перед носом Данилы. Скрипка и звон монисто.
– Время пополнить кассу!..
Толстый палец Жоржа перед глазами. Адамова голова на перстне раскачивается и подмигивает.
Тут же, без перехода, огромная темная зала без окон. Гробы.
Домовины, обитые атласом. Простые из струганных досок. Строгие лакированные и помпезные с золотыми кистями. Крытые Андреевским флагом. Огромный, стоящий торчком, царь-гроб из красного дерева.
Меж гробов, как наемник Харона, лавирует Жорж. Зубы и белый глаз зловеще блестят в полумраке:
– Тссс! Время пополнить кассу!..
Скудный огонь свечи выхватывает из мрака венки, бросает на стены зловещие носатые тени.
– Мы грабим гробовщика, – рыдает от смеха Данила.
– Тссс! – шипит Трубицын и вилкой пытается вскрыть запертый ящик бюро. Мысль – откуда в похоронной конторе вилка?
– Марина Мнишек, – сообщает Данила, – первая в России стала есть вилкой…
– Тссс! – Трубицын вилкой же ему и грозит.
Обоим жутко смешно.
Выпала из памяти дорога: ландо? Конка? Пешком?
Зато отчетливо помнит холодный свой голос:
– Не называй меня Цапель!..
Проникновение в его жилище. Галантный, нетвердо стоящий Трубицын излагает квартирной хозяйке путаный комплимент.
Хищение из жестяной коробки от чая Данилиных сбережений…
Холодный ветер с залива, горячий шепот Трубицына:
– Брат Цапель, фортуной ты поцелованный. А в любви не везет – будет другое счастье…
Ватной и серой ночью, ближе к утру, Данила обнаружил себя за столом в дымном, низком, визжащем скрипкой, хрипло бормочущем голосами месте.
Кажется, шли бурьянами, кажется, были гнилые мостки без перил…
– В Пьяной гавани мы, где же еще? – удивился Трубицын. – Ты сам с фортуной целоваться решил!..
Кто-то сдал карты. Жоржик шепнул:
– Играй, брат. На новенького должно повезти!
Все взгляды остановились на нем. Из картежного словаря он знал одно слово:
– Я пас, господа.
– Этак дело не пойдет, – сокрушался Трубицын, уводя его от стола. – Голова дурная, с таким-то прикупом пасовать?
– Картам не обучен, – оправдывался Данила. – Шахматы. Шашки… Индийская игра го… ребусы…
– Ребус ты мой луковый! Куда же тебя, – Жорж стоял за спиной у Данилы, постукивая пальцами ему по плечам, как учитель музыки, выбирающий, к сопрано или альтам определить новую хористку.
– О! Сей момент! – и, потащил его, как буксир лодчонку, в дальнюю часть кабака.
Тут, на полу, на ковре с невнятным узором, расположились двое. Бородач в халате и феске и толстяк без сюртука, в манишке и манжетах.
– Кости, брат, – шепнул Трубицын, – для шахматиста – плевая вещь! Кидай, и всех хлопот.
– Господа, – обратился к сидящим, – прошу любить и жаловать! – и широким жестом швырнул в центр ковра несколько ассигнаций.
Здравый смысл, на мгновенье проснувшись, скорбно отметил, что Жорж швырнул на ковер новые сорочки, билет на галерку в театр и свежий альманах «Исторического вестника». Отметил – и растворился.