Гарь - стр. 9
– У вас есть имена? – голос Марины повысился – Не понимаю, что именно я должна передавать?
Этот высокий голос. Голос ему очень не понравился. Марина косилась на портфель. Мелькнули над нижней губой белые зубки, как у домашней крысы. Крысы!
– Марина… – начал он, инстинктивно приподнимаясь, и сразу получил удар в горло. Дрогнул кадык, померкло в глазах. Теплой слюной обдало подбородок. Раскидывая руки, Индриков пытался устоять на ногах, будто это и была сейчас его жизнь. Сделал шаг, но получил подсечку и рухнул на спину. Что-то больно впилось в лопатку. Что-то уперлось в плечо, придавило к земле. Что-то попалось в пальцы, и он из всех сил рванул это. Зубастая молния, женский одеколон. Что-то сжало ему нос и оборвался и одеколон, и весенний запах. Профессор открыл рот, дернул ногами, дернул всем телом. Хватил немного воздуха, и сразу горохом провалились в рот мягкие капсулы, и лизнула нёбо лекарственная горечь. Следом грубо уперся в зубы латекс, разжал, вдавил таблетки вместе с языком до самых миндалин. Индриков дернулся. Еще и еще. Оголенную поясницу царапнула песчаная крошка, судорогой свело мышцы в животе. Воздуха больше не было.
Глава I. Никоновская кровь
В дождливых осенних сумерках под лампочкой скрипит просторное переходящее в веранду крыльцо. На ступеньках мнутся и покуривают четверо пацанов лет тринадцати в замызганных куртках. У одного торчит из накинутой поверх asddidas-овки свеже окровавленный локоть. С ссадин тоскливо капает на доски, и тоскливо смотрят вслед каплям пары глаз. Пацана называют Тура, Турик, он что-то серьезно выговаривает остальным, повесившим бритые головы, и сжимает здоровой рукой белый в грязных разводах пакет. Здесь в поселке Турика знают, как гостя дома номер Ноль, человечка при деньгах. Но чем именно он занимается, и что носит в пакетах хозяевам, никому не известно. Когда дверь на крыльцо распахивается, и в темном проеме появляется высокая фигура, пацаны пятятся вниз, ступают почти на линейку сиреневых безвременников. Под короткий глухой разговор белый пакет исчезает в проеме.
Сейчас Глебу кажется, что эту картинку он подглядывал из сада. Будто даже живо ощущение летящей под капюшон на веки и ресницы ледяной мороси, так мешавшей рассматривать таинственную встречу. Странные неожиданные каникулы, октябрь 97-го или 98-го, ему тогда было лет шесть-семь, поэтому весь сюжет в пробелах. Следующее, что вспоминается, – дачная гостиная с роялем. На стенах висят картонки, черная угольная графика. Всюду ходят люди, многие по пояс голые, даже женщины. Покачивают розовыми пяточками грудей. В углу на ковре лежит перевернутая тележка с высыпанными одинаковыми красными книгами для печки. Вдоль всех корешков повторяются буквы, Das Kapital. На рояле, скрестив ноги, пьет кофе румяная рыжая девушка, вроде, Элен, или типа того, и тут же рядом у занавесок покачивает позвонками худая бурая от загара спина. Стремительно взвивается на ней пиджак, опадают распущенные седые кудри. Это дедушка. В его руках грязный белый пакет, из которого на рояль вытряхиваются черные коробочки сотовых телефонов. Навскидку там – пара массивных трубок и самые первые раскладушки.
В доме номер Ноль включается музыка. Грустная монотонная нерусская музыка. Под нее дед вместе с Элен и несколькими мужчинами прямо за роялем крутят отвертками, разбирают телефоны. Достают детали, выкладывают на скатерть у пустой вазы. О чем-то говорят. Глеб силится воспроизвести, о чем, но двадцать лет спустя из тех детских мыслей всплывают лишь обрывки: «какие тут у нас жучки-паучки, все видят, за всем следят, отпустим же их, господа, за их труды на волю! На волю!», «пусть теперь с нами поживут, о нас расскажут все теплым ушкам»