Гарь - стр. 20
Это, конечно, не картонные коробочки с воком тасовать. Тут тяжелый российский быт. Одного хрусталя кило на десять. Своими корнями все это действо уходит в еще более тяжелый советский быт. Тяжелый, конечно, в том смысле, что имперский, в том смысле, что угнетенный и угнетающий. Глеб ухмыльнулся и тут же срезал на себе пронзительный взгляд из угла гостиной. Поверх газеты на него смотрел отец. С полминуты под Зоины барабанчики они не отводили взгляда, пока, наконец, отец шутливо не подмигнул и не вернулся к чтению. Таблетка – вспомнил Глеб – он ее так и не взял.
– Зой, момент. Давай-ка лишнее просто уберем, – нежно отталкивая Глеба от прохода, источая пьянящий кремовый запах, в гостиную вошла Маша.
Глеб аккуратно и от того неспешно проводил качающиеся бедра в отражении плазмы. Невинное удовольствие было прервано злобным толчком Зои. Над ухом, завился хищный шепот:
– Хуле ты меня с этой стрёмой едой бросил?? Еще тетушки что ли у вас какие-нибудь приедут жрать, или вы так – бедным раздаете?
– Зай, ну чего ты нервишь, – успокаивающе ответил Глеб, – обычное женское дело.
– Ой, ну вот давай не беси меня! – Зоя больно ущипнула его на сгибе в локте. Чуть не сломала косточку.
– Батя, давай выпьем – закричал откуда-то из недр квартиры Вова – ты мой коньяк юбилейный так и не открывал? Глеба! Давайте! На кухне наливаю! Двигаем-двигаем!
Газета в углу сложилась. Животом навыкат в голубой, маминой домашней вязки кофте, отец тяжело поднялся с кресла и двинулся на проход, на Глеба с Зоей. Проходя, он дыхнул разжёванной мандариновой коркой и кивнул в сторону двери, скомандовал:
– Покурим…
Красноватую лестничную клетку цвета аллергического глазного яблока болотным стволом протыкал мусоропровод. Пристегнутый к грязным перилам облезлым желтушным лого торчал байк. Впечатляющая конструктивистская атака. Глеб подумал, что они втроем в этих декорациях сейчас выглядят экспонатами «искусства четвертого этажа», так он называл все, что обыкновенно выставлялось на последних этажах художественных музеев. Вместе с братом он прислонился спиной к стенам, пока отец закуривал длинную бурую папиросу-биди, к которым пристрастился еще в юности.
Для братьев это был запах праздничный. Звонит прихожая, шуршат блестящие офицерские сапоги под звон бутылок, самое время выбегать, встречать папу, который прям так с папиросой в зубах сидит на шапках на комоде в прихожей. Скатывается и тает на темной блестящей куртке снег. Залезаешь рядом, пробиваешься под локтем на колени, и папа не сопротивляется, только колет в ответ на чмоки щетиной. Стоит табачный дух. Это еще декабрь, неделя до тридцать первого, просто у отца и дяди Игоря свой праздник, с которого они всегда возвращаются с подарками, классными предновогодками, чаще всего – немагазинными разноцветными жвачками, банками Cola, или конструкторами со стреляющими пушками.
– Ты бы, бать, не курил дряни-то этой столько – проникновенно заговорил Вова, сам с тремя рюмками коньяка – да и не пил бы уже самогона своего. Нормально за столом посидим…
– А еще бы, бля, не ел и в гроб бы сразу залег. Ты, Вова, когда успел медицинский-то кончить. Вчера что ли? – отец разошелся, и, хотя как бы добродушно, но все же с нотками угрозы – Ой, да ты ж, блять, курса два недоучился?