Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа - стр. 5
«Сказать про себя «я писатель» стыдно, все равно что сказать «я красавец». Заметил Евгений Шварц, драматург-провидец. В семьдесят лет говорить про себя «я красавец» глупо. Никто не может так сказать. Даже Ален Делон, бесспорный образец мужского обаяния. Недавно Делон решился, увы, на эвтаназию. В СМИ сообщали. Жизнь постоянно подбрасывает тяжелые вопросы. Очень тяжелые. Почему ты расстался с любимой? А ты стал писателем? А если у тебя есть друзья, то, стало быть, есть и враги? Кто они? Сразу отвечаю: главный враг себе я сам. А строчки, и правда, убивали поэтов.
А сказать про себя: «я симпатяга» можно? У моего отца, мичмана Тихоокеанского флота, был в ходу термин «ваш гамбургский симпатяга». Он так подписывал свои фотки, когда дарил их девушкам. А потом надолго уходил в рейс. Почему гамбургский? Понять невозможно. Он дальше Владивостока, Де-Кастри, Аяна и Охотска, дальневосточных портов, не ходил. И не спросишь. Отец давно уже не со мной. «Моряки не плавают, а ходят», – утверждал наш воспитатель в интернате дядя Вася Забелин, отставной боцман. И добавлял: «Плавает сами знаете что. В проруби». Зеленый томик дневников Шварца поглядывает на меня с книжной полки. Томик называется «Я буду писателем». Ну, хорошо… Допустим, я не могу назвать себя писателем. А также и симпатягой. В силу моей врожденной деревенской скромности. Прошу возможного критика, даже мельком знающего автора, не удивляться определению «врожденная скромность». Не иронизировать и не обобщать. Некоторые только с виду кажутся нахрапистыми. Внутри такие люди ранимы и добры. С чего начать? С того, что на определении «ранимы и добры» я настаиваю.
«Настоящие писатели всегда пишут для себя», – Ирвин Уэлш. Здесь цитирую шотландца, автора мирового бестселлера «На игле». Молодой читатель с ником Миможка, если таковой найдется, должен знать, что мы учили не только марксизм с ленинизмом, читали про Павку Корчагина и восторгались подвигом безногого летчика Маресьева. В книге Бориса Полевого он – Мересьев. Кстати сказать, отличные книги «Как закалялась сталь» и «Повесть о настоящем человеке». Недавно перечитывал.
А начать мой новый опус необходимо с признания. Ни для какого поколения, молодого или старого, и ни для какого читателя, Миможки или доктора исторических наук Николая Николаевича N (имя подлинное), я своих книжек не пишу. Я их пишу для себя… Ну, в крайнем случае для двух-трех самых близких друзей. И еще для любимой женщины, моей первой любви. Той единственной, неожиданно покинувшей меня и прижившейся на Островах Зеленого Мыса. Республика Кабо-Верде. Я безнадежно потерял свою первую любовь. Так получилось. Как потерял ее и ты, мой воображаемый читатель. Причем слово «безнадёжно» в данном случае пишется и произносится безнадежно – с буквой «е» в третьем слоге. Так трагичнее.
Маленького мальчика, уснувшего на диване, поднимает мать. Мальчик просит: «Мама, не буди меня! Я тут прилежался…» Кто-то прилежался. А кто-то прижился, на островах.
В моей жизни случилось много всякого. Смешного, трагичного, нелепого… Часто неповторимого. Уже две внучки выросли. Одна играет на саксофоне в Америке, другая собирает в кучку пространство в России. Моим детям, дочери и сыну, по полтосу. Сейчас так говорят – полтос. Значит – пятьдесят. А семерик – это семь раз по десять. Мне семерик. Я почти в два раза старше своего отца, гамбургского симпатяги. Но первую любовь я встретил поздно. Почти под занавес затянувшейся пьесы. Уже были слышны звуки музыкального финала, который называется «апофеоз»… Друзья понимающе кивали головой и говорили: «Ага! Не апофеоз, а кода… Отыгрыш! Седина в бороду – бес в ребро». Знатоки… Тут другое. Первая любовь – это вам не бес в ребро. И не кода. Первая любовь… Черт его знает, что это такое! Восторг, обморок, отчаянье… Первая любовь – как снежинка, летящая из черной пропасти ночного неба на розовую ладонь негра, который сегодня впервые увидел снег. Таково авторское виденье первой любви. В Африке не бывает снега. Так и живут обделенные люди. Без снега. Картинку плачущего от счастья черного человечка, который тянет свои ладони к небу и ловит снежинки, мы еще встретим в нашем пронзительном тексте. Дело происходило в Лондоне. Пронзительном-пронзительном! Каком же еще? «Нельзя писать книг унылых, вялых и скучных», – сказал мне однажды сам Астафьев Виктор Петрович. И, вы знаете, он оказался прав.