Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа - стр. 26
– Ты им там скажи… Я не сдал ни одного нашего человека за границей. Докажу. Готов хоть завтра приехать на суд. Только одно условие – суд должен быть открытым.
Выполнить его условие я не смог. Да и сейчас не могу. Я вообще предполагал, что мы уже никому не были нужны тогда. Ни КГБ, ни Ми-6, ни цэрэушникам. Ни он, ни я. Разве только друг другу. Ну, может быть, еще она, далекая… Обернется так, неожиданно, в толпе. Словно кого-нибудь знакомого, но давно забытого встретит. Когда-либо вспомни… Скажет она вдруг себе. «Когда-либо вспомни», – надпись на подаренных девушкам фотографиях моего папаши. Он писал стихи и самозабвенно бил чечетку. Не танцевал, а именно бил. Сейчас чечетку называют «степ». Баретки – слово вообще выпало из лексикона. Саньки еще случаются, их даже много – Санек. А вот имени Шурка теперь не встретишь. Не говоря уже про Адольфов.
Ну, хорошо – скажет все тот же дотошный читатель. А почему все-таки уважаемого человека Симонова Валерия Петровича, главного редактора газеты «Труд», автор походя называет Валькой? Он не Валентин, а Валерий. Панибратство автора, желающего подчеркнуть свои знакомства с сильными мира сего, выглядит натужно. Особенно в жанре исповедальной прозы. А жанр, как и метод, избрал сам автор. Такой читатель или читательница живо напомнили мне жену Астафьева, строгую Марию Семеновну Корякину. «Не больше трех рюмок!» Обвинение в амикошонстве несостоятельно, потому что первая встреча автора с Симоновым состоялась давно. Очень давно… Столько не живут. А мы прожили. Дело происходило в заснеженной и замороженной Чите времен Брежневского застоя. Валерий Петрович Симонов сидел в редакции молодежной газеты, которую все тогда называли «Козой» – «Комсомолец Забайкалья», и играл на баяне. Кстати говоря, там он тоже был главным редактором. А играл он, дай бог памяти, песню Антонова: «Море-море, мир бездонный…» Представили? Заиндевевшая по самые ноздри, как монгольская лошадка, Чита, все бегают по редакции «Козы» с трепещущими в руках листочками. Сдают свои унылые заметки в номер. И только один человек, склонив пшеничный чуб почти к клавиатуре, поет: «Надо мной встают, как зори, надо мной встают, как зори, нашей юности надежды!» И этот человек – главный редактор. Не скажешь же этому чубатому, пробегая мимо в бухгалтерию за недостающими на билет до Хабаровска средствами: «Можешь “Разноцветные ярмарки”? А лучше – “Учкудук – три колодца”»… Назвать его в тот момент Валерием Петровичем – все равно что попросить сбацать на гармозе Пятую фугу Баха. Есть Пятая, нету ли? Амикошонство же, коротенько здесь напомню, бесцеремонное, излишне фамильярное обращение под видом дружеского. От французского ami – друг и cochon – свинья. На всякий случай проверил. Песню «Море, море…» Антонов создал в 81‐м. Я возвращался с Бама и залетел в Читу, чтобы опубликовать заметку и попросить денег на билет до Хабаровска, примерно в 82‐м. Симонов работал главным редактором «Козы» с 81‐го по 84‐й. Все совпадает. Вот что такое авторский метод калейдоскопа. Осколки собрались в мозаику. Пространство и время сгустились до песни под баян в стылой Чите. Потому не сегодняшнее «Валентин Петрович», а юношеское – «Валька». Шурку не каждый читатель в авторе разглядит. Мы еще убедимся. Где-нибудь в последней главе. Определение: «Чита времен брежневского застоя» тоже не случайно. Брежнев поехал по городам Сибири и Дальнего Востока. Заглянул и в Читу. По молодости он здесь служил. Свидетели, а такие всегда находятся, рассказывали, что солдатики красили зеленой краской стволы деревьев вдоль трассы, по которой мчался в танковую часть Брежнев. На одинаковую высоту красили. Миможка может усомниться… Глупость какая-то! Да что – деревья… Я знаю, что даже пожухлую траву откосов вдоль шоссе красили в зеленый цвет. Нашей делегации на слет студентов-отличников в Кремле – Брежнев присутствовал – пошили одинаковые костюмы. Пиджаки-френчи. Как будто мы – корейцы. И едем на встречу с Ким Ир Сеном. И вот в те махровые времена Симонов пел про зори. И про нашей юности надежды. Он всегда был лириком. И знал, что будущее светло… И только потом в его стихах появился проклятый снег, который скрипит и скрипит под ногами.