Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа - стр. 19
И вдруг я слышу смертельный вопль. Так кричит маленький ребенок. На самом деле кричит зайчишка, попавшийся в мою петлю. Он видит приближающуюся смерть. И он кричит перед гибелью. Может быть, в этот момент ты и становишься писателем? Следующий фрагмент-осколок – я замерзаю в снегу. Зайчонок притаился у меня за пазухой. Но лыжи с проволочными креплениями мне уже не снять. Мне легко и спокойно. Я замерзаю. Чьи-то сильные руки выдергивают меня из сугроба и ставят на ноги. Это Хусаинка Мангаев по прозвищу Пыжик, мой дружок, посланный встревоженной мамой по моему следу.
…Рассказ назывался «Шуршик уходит в лес». Его опубликовали в толстом журнале. Школьное сочинение с непридуманным сюжетом. Редактор ничего не поправил. Зайчонка я назвал Шуршик. Он все время шуршал в картонной коробке под моей кроватью. Ну и от Шурки, конечно. До весны мы с мамой лечили ему передавленную стальной петлей лапку. А в апреле выпустили в лес. Лапка срослась. Такую шину – две дощечки – смастерил зайчонку отчим Иосиф. Он не каждый день гонялся за нами. Иногда он ставил меня перед собою и начинал воспитывать:
– Вот вы с мангаятами воруете огурцы в теплице, у завучихи Глафиры… Недавно ты без спроса брал мою двустволку… Скажи, кем ты хочешь стать в жизни, Шурик? Неужели хулиганом?
Я должен был отвечать – хочу стать киномехаником… Но я упрямо говорил:
– Хочу стать капитаном!
Глаза Иосифа сужались:
– Ну что ж… Тоже неплохая профессия!
Троецкий, пока не спился, был хорош собою. Волосы на голове вились – в деревне говорили: «из кольца в кольцо». Высокий и статный, всегда в отглаженном костюме. Себя Иосиф позиционировал сельским интеллигентом. Когда шел на охоту, обязательно надевал шляпу с перышком за лентой. И произносил загадочную для меня фразу: «Тартарен из Тароскона!» Охотился на гнилом болоте за домом Мангаевых. Болото называлось марью. Воняло отвратительно. Какие-то пузырьки лопались на поверхности. Когда под вечер возвращался домой, бабка Матрёна интересовалась: «Натарасконился, Тартарен?» В конце жизни Иосиф окончательно сошел с круга. С нами он уже не жил. И мама давно умерла. Мне позвонили земляки из деревни и сказали: «Троецкого некому хоронить. И денег нет». Я полетел в родную деревню на Амуре. Отчима звали в деревне Иоська-пьяница. В запальчивости я кричал: «Наш хоть пьет, да не дерется!» Что было неправдой. Мне хотелось защитить моего нового папку. Да-да! Музыка закончилась, а дети продолжают веселиться в клубе. Образ придумал не я, так написал в одном из своих рассказов кто-то из классиков. Когда вспомню кто, то обязательно сообщу вам.
Набор не связанных друг с другом эпизодов, осколки реальности. Цветные камешки, осыпающиеся стекла витражей… Психологи смогут установить между ними связь. Пусть попробуют. Уже сижу в Лондоне, на перекрестке Чаринг-кросс Роуд, в пабе «Кэмбридж». Дожидаюсь встречи с предателем Родины и всемирно известным писателем Виктором Суворовым. Суворов мне не верит. Он думает, что я послан конторой привести приговор в исполнение. Он сам так говорит. И поэтому несколько раз меняет место встречи. Приезжаю в одну гостиницу, у Гайд-парка, – портье отсылает по другому адресу. Потом – на юг Лондона, потом – в самый центр. Где невероятно людно и где король Эдуард Первый установил поклонный крест у деревни Чаринг в память о своей жене Элеоноре Кастильской. А может, Суворов следит за мной? Не веду ли я за собой палачей с короткими автоматами, спрятанными под полами ладных кожанок? Или использую проверенный ледоруб? Но мне Витя с каждой встречей все симпатичнее. Хотя и предатель. А занятия альпинизмом меня не увлекают. Сплав по рекам – другое дело. Вот Суворов появляется из-за угла с большим портфелем золотистой кожи через плечо. Лысоватый и коренастый, в прекрасном твидовом пиджаке и отличных английских ботинках на толстой подошве. Опять на толстой! Он почему-то напоминает мне бухгалтера золотодобывающей артели под поселком Сусанино, где я работал в бригаде шурфовиков. Я писал тогда стихи «под Есенина», носил по ручьям пробирки с песком, который намывал геолог-практикант из Иркутска Димон. И мы оба слушали песни под гитару зэка Елизарыча, бывшего врача-вредителя. От Елизарыча я впервые услышал «Свечу» Пастернака. Не успев толком поздороваться с предателем, я вижу берег Пальвинской протоки, поросший неряшливым тальником, и Димину невесту Зинку, королеву бродяг, как называли ее шурфовики, недавние сидельцы. Зинка переламывает двустволку, заряжает патроны и влет, дуплетом, дырявит чью-то кепку-восьмиклинку, подброшенную в небо. Бывшие зэки носили восьмиклинки и сапоги-жимы, с напуском брюк на голенище. Зеки провожали меня в институт. Пошили коверкотовый костюм, подарили тельняшку и нож-выкидуху. Нож назывался «Колька Финкель». Его нужно носить за голяшкой сапога. И обязательно кепка-восьмиклинка. Таким я и приехал в Хабаровск. С чемоданом-балеткой в руках. В балетке – трусы, тельняшка и тетрадь стихов. Морошка – понарошку. Матросы – папиросы.