Финист – ясный сокол - стр. 59
Сквозь пелену дождя я различил приближение человека, поднял нож: но то был одноглазый птицелов.
Он приблизился, посмотрел на меня, потом на Кирьяка – и проскрипел громко:
– Упустили!
Я не сыскал в себе сил даже кивнуть.
Одноглазый показал мне на Кирьяка.
– Найди его нож, – сказал. – И пойдём. Тут нечего делать.
Мы вернулись в лагерь.
Птицеловы пошли с нами и в очередь вместе со мной и Митрохой помогали идти ударенному Кирьяку.
Я подбадривал рыжего друга, шутил, глумился: вот, говорил, нелюдь тебя в прошлый раз ушиб, и в этот раз добавил: значит, воспринимает всерьёз, как достойного соперника.
Но Кирьяк молчал и за весь путь ни разу не улыбнулся.
Пока шли – буря утихла, дождь ослаб и теперь только сеял; по краю неба показался просвет.
В шалаше было насквозь мокро, но наши шкуры, спрятанные в чувалы, остались сухими.
Мы умыли морды, разделись донага и завернулись.
Птицеловы достали свою флягу с мёдом, Митроха достал свою.
Старик выглядел спокойным, мирно жевал губами, вздыхал и убирал пальцем прилипшие ко лбу волосы, как будто вернулся не с охоты на нелюдя, а со сбора грибов.
Кирьяк скрипел зубами от боли, но по виду – ничего не сломал.
Одноглазый птицелов подбирал кровавые сопли.
Его напарник, ни на кого не глядя, и выпив меньше прочих, и взяв себе самую куцую и голую из предложенных шкур, отвернулся, подтянул колени к груди и захрапел.
И я, услышав его мерный храп, вдруг успокоился, а тут и хмель ударил в голову, и вместо страха, жалости, тревоги и умственной смуты я ощутил покой.
Всё плохое, что могло произойти, уже произошло. Главное случилось. Дальше нас ждали только последствия.
Утром меня растолкал Кирьяк; а если б не растолкал, я бы, может, спал до вечера.
В ветвях бушевало горячее солнце, пели птицы, и небо было такой синевы, что глядеть – глаза болели. Ничего не напоминало о вчерашней буре. И я на один миг понадеялся, что всё случившееся ночью – дурной сон. Надежда подступила к горлу и отхлынула, сменилась ознобной горечью: нет, не сон.
Пока продирал глаза – увидел, что птицеловы ушли, зато у костерка напротив Митрохи сидела старшая кузнецова дочь Глафира. Выглядела спокойной, улыбалась даже; старик что-то ей говорил, она кивала и поправляла браслеты на руках.
Над огнём Митроха натянул бечеву и развесил наши порты и рубахи; старики бывают очень заботливы.
– Тебя ждём, – сказал Кирьяк. – Умой рожу и одевайся. Нас на разговор зовут.
Я не спросил, кто зовёт. Соображал плохо. Внешние звуки доносились словно из-за стены и отдавались в гудящей голове многократным эхом.
Молча ушёл к реке, смыл ночной пот, прибрал волосы, проверил руки: не осталось ли на них крови.
Пока одевался – кузнецова дочь Глафира деликатно отвернулась, но даже по её спине, по развёрнутым плечам было видно: довольна.
Одежда была ещё волглая, но ничего – на теле высохнет.
Отправились к дому кузнеца: Глафира впереди, мы с Кирьяком поотстали. Митроха ковылял последним.
После дождя лесные мхи набухли водой, сапоги мои мгновенно промокли, и я подумал, что бубны, упрятанные в чаще, наверное, тоже отсырели насквозь, надо было их срочно доставать и сушить под солнцем, иначе пропадут.
– Где птицеловы? – спросил я.
– Ушли, – ответил Кирьяк.
– А расчёт?
– А не было расчёта, – сказал Кирьяк. – Какой расчёт? Они дело не сделали, нелюдя не взяли. С утра пораньше меня растолкали, говорят – нам пора, давай заплати обещанное, вторую половину. Но я их послал. Какая, говорю, вторая половина, если вы работу испортили? Идите, говорю, пока целые, херовые из вас птицеловы, и то, что мы вам полденьги отдали, – это мы сильно переплатили. И ещё поблагодарите, что про ваши слабые умения мы никому не скажем. Я думал, они драться полезут, – но нет, ни словом не возразили, подхватились и ушли.