Фестиваль - стр. 41
– Держись двумя руками за стул, старик, чтобы не свалиться. Набери побольше воздуха в свои прокуренные легкие, чтобы не задохнуться от удивления. Ондрух уже несколько лет считается в песенной тусовке одним из самых перспективных и талантливых поэтов-песенников. Его коренное отличие от других в том, что он презирает лирическую направленность содержания песен, его конек – производственные тексты, его Пегас – это водовозная мускулистая кобыла, завсегдатай провинциальных занюханных площадей, которую не берет ни сап, ни годы, ничего другое.
– Интересный чувак…
– О чем ты говоришь… Его бессмертному перу принадлежат следующие слова из пафосной песни о труде, у меня язык не поворачивается назвать это стихами: «Вчера ты был обычный алкоголик… – приготовься, Алик, ты сейчас очумеешь, – …сегодня – перспективный трудоголик…»
Пепел с бырдинской сигареты индифферентно свалился на пол, после чего Алик попросил Жигульского пододвинуть пепельницу к нему поближе.
– Старик, это не пепельница, это салатница, – объяснил Михаил. – Она просто маленькая. Но в принципе ты можешь стряхивать пепел и в нее.
– Правда?!
– Конечно. Все равно это гораздо эстетичнее и удобнее, чем на пол.
Слегка опьяневший Алик поудобнее развалился в кресле и, скрестив вытянутые ноги, неожиданно засмеялся:
– А помнишь, мы с тобой пользовали двух молоденьких студенток, выдавая тебя за сына турецкого посла, якобы снимавшего вот эту квартиру, а меня – за твоего телохранителя?
Помню! – взвизгнул Жигульский – Ты еще по пьянке свалился в канаву и поранил голову, а мы говорили девчонкам, что это настоящее боевое ранение, причем пулевое.
– Да, – поддержал его Кабан. – А другим двум дурам мы под большим секретом сообщили, что моя перевязанная «репа» – это результат случайного попадания под «Мерседес» первого секретаря турецкого посольства, тоже твоего вроде родственника, только дальнего.
– Весело было… А хочешь, я тебе «Перпл» поставлю, как тогда.? Или «Кинг-Кримсон», а может, «Квинов» или «Мотли Крю»?
– Поставь мне лучше «Кремоторий», – сказал Алик и гнусаво и фальшиво запел: – А у Тани на «флэту» был разбитый патефон… Или мою любимую «Эй, Хабибулин»…
– Один момент! – Жигульский метнулся к столу, на котором рядом с телевизором стояла видавшие виды «вертушка», и стал нервно нажимать на ней многочисленные кнопки.
Знакомые аккорды, неслышно появившись у посеребренного бырдинского виска, прошлись мягкой упругой волной по тщательно разглаженному пробору и, разноцветными бликами подразнив и пошелестев воспоминаниями, улетели прочь. Можно сказать, что Кабан в это мгновение всего лишь одиннадцатый раз в жизни пережил эмоциональный оргазм.
Наконец среди какофонии звуков хозяин различил мелодичный звонок.
– Внимание, это наверняка пан Ондрух! – сказал Жигульский, приглушил звук проигрывателя и побежал открывать дверь. Повернув ключ последнего замка, он дернул дверь на себя и радостно поприветствовал:
– Салют, толстенький, сумасшедшенький человек, автор многих маловразумительных песен о рабочем классе…
– …И трудовом крестьянстве, – добавил Ондрух, вытаскивая из висящей на левой руке затрапезной сумки какие-то странные, замызганные, с потертыми этикетками бутылки с вином.
– Тебя еще до конца не упрятали в дурдом?
– Не посмеют, гниды! Между настоящим сумасшедшим и мной разница только в одном, но она очень существенна: сумасшедший думает, что он – в своем уме, а я точно знаю, что я – не в своем.