Феномен зависти. Homo invidens? - стр. 26

Не знаю, как вам, а мне, читатель, семантика зависти во всех четырех языках напоминает клубок разноцветных ниток с множеством торчащих «кончиков», именуемых психологами чувствами, эмоциями, настроениями, мотивацией, влечениями, уровнем притязаний, самооценкой, межличностными отношениями, поведением, деятельностью… Эта многослойная противоречивость и является, по-видимому, причиной того, что почти во всех языках у зависти есть синонимы и ни в одном нет антонима. Не то чтобы попытки изобрести в качестве слова с противоположным значением нечто вроде «милосердной любви» или «сорадования» вовсе не предпринимались мыслителями и исследователями, но живой язык эти неологизмы не принял. То ли антонимы получались неудачными, то ли обозначать ими нечего. Судите сами. Слабым оправданием экзотичности «сорадования» в речи русскоговорящих может служить разве что отсутствие в нашем с вами, читатель, языке синонимов слову «зависть». Так, в недавно изданном под эгидой Института русского языка РАН «Словаре – тезаурусе синонимов русской речи» (М., 2007), содержащем специальный раздел, посвященный эмоциям человека, зависть даже не упоминается.

Поначалу намеревался продолжить семантические изыскания на материале других языков, но передумал. Во-первых, русский, французский, английский и немецкий, по подсчетам «Encyclopaedia Britannica» (2006), являются родными примерно для 800 миллионов человек, что вполне достаточно для обобщений. Во-вторых, и в главных, сколько бы усилий я ни затратил, разыскивая смысловые нюансы слова «зависть» в безбрежном море языков, не смогу ответить на каверзный, но вполне оправданный вопрос: что именно характеризуют эти нюансы – само явление зависти или разговоры о нем? Да, мы часто слышим, произносим или вспоминаем слово «зависть», обсуждая причины чьей-то недоброжелательности или внезапно вспыхнувшего рвения. Но мы ведь не только говорим (читаем, пишем) о зависти, мы ее ощущаем (воспринимаем, чувствуем, испытываем). Как? В чем состоит невербальное, бессловесное содержание феномена зависти? Помните, читатель, я вас уже озадачивал подобным вопросом, предложив задуматься: завидовали ли на Руси или во Франции до XI–XII вв.? У меня нет никаких сомнений: названные столетия в обеих странах были наполнены общезначимыми событиями, интерпретация которых потребовала письменного использования слова «зависть». Как мы установили, его смысловая нагрузка сложилась именно тогда и без особых изменений сохранилась поныне. Иначе говоря, примерно 800 лет назад возникло доступное пониманию современников и потомков древних русичей и франков средство фиксации, называния некоего свойства человеческой натуры, а именно зависти. Но разве у нас с вами, читатель, есть хоть малейшие основания предположить, что и сама зависть родилась одновременно с собственным именем? Именем, как правило, нарекают уже рожденных детей. Кроме того, не забудем, само это имя – зависть – задолго до описываемого времени активно использовалось в древнегреческом и латинском языках.

Как же проникнуть в тайну ощущаемой, узнаваемой, но еще не вербализованной эмоции (чувства, страсти, аффекта, мотива)? Подсказку вновь дает историческая лингвистика. Н.А. Красавский, анализируя понятия страха, радости, печали и гнева в русской и немецкой лингвокультурах, обратил внимание на важную особенность тезоименитства эмоций. Оказывается, слова, номинирующие эмоции, т. е., как мы сегодня полагаем, некие внутренние состояния человека, первоначально обозначали фрагменты внешнего физического мира, воспринимаемые зрительно, на слух, тактильно и пр., а также ощущаемые человеком собственные физиологические процессы. «Можно предположить, – считает автор, – что в древности человек относился к переживаемым эмоциям как к чему-то вполне реальному, существующему в действительности. Эмоции, являющиеся в современном понимании некими лингво-когнитивными абстракциями, отождествлялись с объектами предметного мира»