Феномен зависти. Homo invidens? - стр. 22

. Добавлю: с точки зрения простого здравого смысла они также являются фундаментально различными, ведь «ревнивец ревнует то, что есть у него, – это в разговор включился современный американский автор Джозеф Эпштейн, – а завистник завидует тому, что есть у другого»[52].

Трудно поверить, что люди, говорящие по-английски, не способны ощутить столь очевидное различие. Тем не менее, согласно специальным изысканиям филологов[53], в американском английском это почти так. «У тебя прекрасная машина. Я ревную», – эта диковатая для русского уха фраза не смутит ньюйоркца. Повседневный язык американцев, полагают лингвисты, провоцирует частичную синонимию «зависти» и «ревности». В одном из исследований[54] русским по рождению взрослым людям, свободно владеющим русским и английским языками, предложили назвать чувства, испытываемые персонажами письменно изложенных ситуаций бытовой зависти и ревности. Когда сами истории и бланки для их оценки были написаны по-русски, испытуемые безошибочно классифицировали переживания персонажей, так же, как это делали не владеющие английским русскоговорящие. Если же билингвы пользовались англоязычными вопросами тех же бланков, их ответы уподоблялись реакции коренных американцев. Стало быть, некоторое смысловое взаимоналожение обсуждаемых терминов, о котором, кстати, сообщают и психологи[55], – результат разговорной практики, а не интеллектуальное недоразумение. Но почему возникла и укоренилась подобная практика?

Язык, исторически сложившаяся система звуковых, словесных и грамматических средств общения и мышления, – это, конечно, главное орудие речевого поведения человека, но его использование регламентировано массой разнообразных социокультурных правил. Шёк уверен, подмена слова «зависть» словом «ревность» в американском английском происходит оттого, что «в ревности признаться проще, чем в зависти, которая считается недостойным чувством. Ревнивый человек потерпел поражение в борьбе за власть или проиграл соревнование; он не является низшим по отношению к предмету соперничества, в отличие от завистливого человека, который является таковым по определению»[56]. Гипотеза правдоподобна, хотя и требует специальной проверки, частично осуществленной в последующих экспериментах[57]. Установлено, в частности, более 90 % свободных описаний случаев сильной зависти, составленных студентами одного из американских университетов, вполне соответствовали определению оксфордского словаря, среди рассказов о ревности – лишь 75 %, остальные подпадали под дефиницию зависти. Это позволило авторам заключить: пересечение смыслов «зависти» и «ревности» связано с более широкой и гибкой семантикой последней, всегда включающей существенную долю зависти к удачливому сопернику. Обе эмоции роднит чувство вражды и гнева к преуспевающему оппоненту, но проявлялось это неприятие по-разному. Гнев ревнивца имел более открытый и интенсивный характер. Сопровождаясь беспокойством и страхом потери, возмущение здесь было откровенным, возможно, в надежде на понимание окружающих[58]. Зависти же свойственно скрытое недоброжелательство, сопряженное со страхом позора, чувствами неполноценности и тоски. Их публичной демонстрации в обществе, где господствуют ценности индивидуального жизненного успеха, люди, естественно, остерегаются. Ревность же близка чувству собственника, лишившегося некогда безраздельно ему принадлежавшей привязанности, ответственность за утрату которой он делит как минимум с двумя другими людьми. Формальная треть вины за потерю романтического партнера придает своего рода праведность гневу ревнивца. Ужас от злодеяния Отелло смешивается с невольным состраданием самому знаменитому ревнивцу.