Фатум. Том третий. Меч вакеро - стр. 16

Нелепый кусок мяса кроваво пузатился меж валунов. Диего ступил ближе и разглядел копыта коня, уродливо тянувшиеся к небу. В двух местах, где ноги жеребца были сломаны, кожа лопнула, и сквозь нее обломком копья торчала кость. Рядом лежал монах. Тело его было изломано как у большой карнавальной куклы.

У майора свело скулы: вдруг показалось, что мертвец улыбнулся ему оставшейся половиной лица, державшейся на белых, как картофельные ростки, сухожилиях.

Де Уэльва смахнул пот со лба, глянул на ставшую розовой ладонь и скривился от боли.

– Привидится же такое…

Глаза его вдруг сузились, напряглись. Он быстро обошел труп и присел возле него с правой стороны. Внимание привлекла рука монаха, большая и мозолистая, покрытая многочисленными ссадинами. На узловатом безымянном пальце майор обнаружил перстень. Кровавый, сверкающий, он словно прикипел к коже.

Диего раздвинул холодные пальцы, на массивной золотой оправе он прочитал зловещую монограмму Ордена Иисуса: «Цель оправдывает средства».

– Ты ошибаешься, Монтуа, не всегда… Ex ungue Leonem11.

В следующий момент узкий язык шеффилдской стали взлетел в горячий свет солнца:

– Не всегда, Монтуа, не всегда!

Отец Игнасио проверил в церковном подполе свечи: не все ли их поела мышь – и, оставшись довольным, полез на колокольню чистить от помета птиц колокол.

Задрав голову, прищурил глаза: «Вон он, медноголовый, весь в птичьем дерьме». Этот колокол четверть века назад прибыл с ним в Калифорнию на корабле из Ла-Гуайра —скромного порта далекой Венесуэлы, где несет свои мощные воды Ориноко, где пики заснеженных гор, подобно каменному гамаку, поддерживают небеса, где стоят редукции12 доминиканцев.

Монах драил сильными руками колокол, а сердце его сжимали персты печали. В сияющем отражении меди он зрел себя и былое…

«Боже! Как покойно и славно было в Венесуэле, какой обстоятельностью и надежностью дышали увитые зеленью мощные стены, триумфальные арки, широкая площадь, где под сенью зубчатой листвы пальм дремали прекрасные здания из камня и дерева. Тут и там вздымались часовни и мощные, в два обхвата, столбы со статуями святых наверху. Большие – то деревянные, то каменные – кресты достойно и значимо молчали на каждом перекрестке и в конце улиц. Площадь редукции, где он прослужил без малого шестнадцать лет, окружали обширные мануфактуры, множество торговых рядов, арсенал, цирюльня, аптека, лекарская палата, коллегия, духовная семинария, прядильная мастерская для престарелых и калек, острог с грунтовой водой вместо пола для тех, кто ослушался Бога».

Память переносила отца-доминиканца в прекрасные сады братства, переполненные овощами и фруктами, пышными коврами цветов, виноградной лозы, где даже кладбище с величественным мраморным кенотафом13 основателю утопало в душистой зелени апельсиновых и лимонных рощ. И всюду дозоры, караулы и низкие поклоны благодарной паствы…

Ныне от всего этого остался небольшой колокол, который светло и прозрачно пел, созывая христиан на воскресную мессу, либо тихо скорбел, отзванивая погребальный ход.

Падре Игнасио подтянул ременной пояс и стал осторожно спускаться вниз… «О, как тяжела, как неблагодарна доля подвижника. Ты несправедлива, жестока и колка, как иглы испанских мечей14».

Такие мысли не раз посещали падре в минуты душевного протеста. Но когда крик издерганной души угасал в серой текучести будней, Игнасио смирялся с волей Фатума и повторял: «Помилуй меня, Господи! Слаб человек… Нис-пошли мне сил и терпения. Пусть останется легкая грусть, но не злость. Так много дел, и так мало времени… Смилуйся, помоги мне, Отец Небесный! Прошу Тебя, не оставляй раба своего…»